Ну, а кто же ответил за стратегическую ошибку, за провал кампании сорок второго года? Деликатный вопрос. С одной стороны, должен же быть виновный, должен же кто-то нести ответственность? А с другой — решения-то принимались на самом высоком уровне: Иосиф Виссарионович выслушал мнение Шапошникова (только оборона), Жукова (оборона с наступлением на центральном участке), Хрущева и Тимошенко (решительно наступать на юге), но последнее слово оставалось за ним, за Верховным. Он его и произнес, да ведь не Сталина же судить! И не тех, мной перечисленных, отстаивавших свое мнение, — в ведомстве Берии понимали это. Для отчетности нашли все же козла отпущения, арестовали начальника оперативного управления штаба Западного фронта генерал-майора Голушкевича Владимира Сергеевича, который в начале мая по поручению командующего фронтом летал к Белову, убедился в реальности беловского плана и потом активно поддерживал замысел Жукова: прочно обороняясь на занятых рубежах, нанести удар по противнику силами группы Белова и 20-й армии. В этом как раз Голушкевича и обвинили: настаивал на проведении операции, которая противоречила, дескать, мнению Верховного Главнокомандующего. Однако жизнь показала, кто был прав. После провала тимошенко-хрущевского наступления Сталин высказался об этих деятелях в самой грубой форме. Берия собственными ушами слышал эту оценку и поспешил направить следствие в совсем другое русло. Голушкевича принялись обвинять в противоположном: почему генерал, понимая правильность беловско-жуковского плана, недостаточно твердо настаивал на его осуществлении? Это что, бесхарактерность или вредительство?
Расследование велось вяло, с постоянной оглядкой, а какое мнение теперь в Ставке? А мнение было не очень ясным, неудача, особенно гибель наших танковых резервов, замалчивались, и в конце концов следователи безнадежно запутались. Держали Голушкевича за решеткой, а в суд дело не передавали, ничего определенного у них не было. И стоило ли вообще касаться больного вопроса? Насколько я помню, долго, очень долго тянулась эта история. Несколько лет. И не судят, и из тюрьмы не отпускают. Затем все же предъявили какое-то обвинение. Осудили. Потом полностью оправдали. Но Голушкевич-то хоть жив остался, и военную академию окончил, и генерал-лейтенантские звезды получил. Повезло ему по сравнению с теми многими, кто сложил тогда, в горестном для нас сорок втором, головы на полях сражений.
8
В середине мая, как только окончательно определился стратегический замысел Верховного Главнокомандования, маршал Шапошников, сославшись на здоровье, ушел с поста начальника Генерального штаба. Не мог Борис Михайлович, в силу своей порядочности, осуществлять замысел, с коим не был согласен. Да и состояние его здоровья действительно внушало опасения. По военному времени требовался человек, при всех других качествах обладавший крепким здоровьем, способный работать сутками. Сталин отнесся к просьбе Шапошникова с пониманием и весьма тактично. Борис Михайлович остался заместителем Наркома обороны, то есть практически военным советником Сталина. Кроме того, Шапошникову поручено было курировать военные академии и возглавить работу по сбору материалов для будущей истории Великой Отечественной войны. А чтобы не переутруждался, Государственный Комитет Обороны принял беспрецедентное постановление, обязывающее Бориса Михайловича трудиться не более шести часов в сутки и выполнять все требования врачей. Это ли не пример сталинской заботы о людях!
Конечно, деятельному Борису Михайловичу тесны были шестичасовые рамки, и работать он продолжал, как всегда, сколько мог. К тому же и Сталин добавлял и добавлял ему новых забот. В том числе доверил Шапошникову дело ответственное и хлопотливое: разработку новых уставов — Боевого и Полевого. Год войны изменил многие наши представления о ведении боевых действий, обогатил большим опытом, который надо было обобщить и изложить коротко, четко, доступно для понимания каждому командиру, но без упрощенчества. И создать новые уставы как можно быстрее. Такой вот "благоприятный режим" обеспечен был Борису Михайловичу. Но он, разумеется, не сетовал: привычная работа, ощущение своей нужности помогали ему бороться с болезнями.
И это не все. Была еще одна обязанность, о которой никогда не писали, не упоминали биографы Шапошникова, авторы многочисленных статей о нем. По той простой причине, что сами не знали. И тут не обойтись нам без подробностей. Несмотря на чистки и перетурбации, которые производили всяк для себя Ягода, Ежов, Берия, в особых органах сохранились все же чекисты со стажем, с опытом. Среди них далеко не последнее место занимал Павел Анатольевич Судоплатов: молодой (к началу войны ему только перевалило за тридцать), одаренный, разносторонний разведчик с приятной внешностью, располагающей улыбкой, хорошими манерами. Красавец-мужчина. Только, пожалуй, глаза не вязались со столь обаятельной наружностью: холодные глаза волевого, расчетливого человека. Молодость не помеха — Судоплатов успел сделать многое. Внедрившись после Гражданской войны в организацию украинских националистов (ОУН), действовавшую под крылом немецких фашистов, «ликвидировал» в Роттердаме одного из руководителей этой организации ярого антисоветчика Евгения Коновальца. Возглавлял испанское отделение нашей зарубежной разведки. Это ему поручено было руководить сложной операцией по уничтожению Льва Давидовича Троцкого, что и было осуществлено. А в первые дни Отечественной войны была создана так называемая Особая группа Судоплатова, преобразованная в 1942 году в Четвертое управление НКВД — НКГБ СССР. О том, чем занимаются люди Судоплатова, было известно лишь узкому кругу лиц: Сталину, Берии, Андрееву, частично Шапошникову. Я видел Судоплатова несколько раз, уже после описываемых событий, когда его вызывал Сталин: тот являлся всегда только с Берией. Не общался, не разговаривал я с Судоплатовым, и был несколько удивлен, когда о нем заговорил со мной Лаврентий Павлович. От Верховного Главнокомандующего прошел ко мне в комнату за кабинетом, осмотрелся, сел на скрипнувший под его тяжестью стул.
— Николай Алексеевич, управление Судоплатова ведет сейчас агентурную разработку, которую товарищ Сталин и я считаем очень перспективной. Хочу заручиться вашей поддержкой.
— Какой из меня агент на старости лет, — пошутил я.
— Вербовать не буду, — засмеялся Берия. — А посоветоваться нужно.
Лаврентий Павлович коротко изложил суть дела (некоторые детали мне стали известны позже). А тогда я узнал вот что. Решено провести операцию по передаче дезинформации гитлеровскому руководству на самом высоком уровне. Для этой цели в Москве нашими органами создана монархическая антисоветская пронемецкая подпольная организация, некоторые члены которой имеют якобы доступ к военным секретам. Первый акт спектакля уже состоялся. Еще в декабре к немцам ушел наш агент по кличке Гейне. Фашисты, разумеется, не сразу поверили ему, долго и по-всякому проверяли, вплоть до имитации расстрела. И хотя в Москве все было продумано заранее, подозрения, возможно, и не рассеялись бы, если бы не случайность, которая могла стать для Гейне трагической, а обернулась в его пользу. Для прохода через линию фронта наши саперы заранее проделали «коридор» в минном поле. Потом, в спешке, произошла какая-то путаница, кто-то ошибся, и Гейне пошел через фронт не по «коридору», а по самому минному полю. Чудом не подорвался. Немцы, можно сказать, спасли его. Увидели, что бежит к ним человек по земле, нашпигованной минами, закричали, чтобы лег, послали навстречу своего сапера-проводника. При проверке это повлияло даже на самых рьяных контрразведчиков абвера. Не могли же русские послать агента напрямик через свое минное поле, на верную гибель… И такие, значит, коленца выкидывает неистощимая на выдумки фортуна.
Поверили немцы перебежчику. Дали ему кличку Макс. И ответственное задание: вернуться в Москву, создать на базе монархической организации агентурную сеть для проникновения в военные штабы, в руководящие учреждения. Вот и возвратился в столицу уже не агент советской разведки Гейне, а вражеский резидент Макс. Со своими радистами для связи с абвером. Надежный канал для дезинформации был готов. Управление Судоплатова приступило ко второму акту, и Берия, естественно, был очень заинтересован в том, чтобы спектакль разыгрывался как можно лучше. И Сталин тоже. Но какова при этом моя роль?
