Недавний вахмистр Думенко имел, разумеется, определенные навыки строевого командира, был храбр, горяч, мог покорить земляков страстными призывами к борьбе со всемирными эксплуататорами. Везучий человек, он имел к тому же броскую, привлекательную внешность, но, наверное, не нашел для себя четкой руководящей линии. Ему нравился сам процесс драки, напряженной борьбы. Но когда окреп, организовался враг, для защиты Республики потребовались регулярные войска, подчинявшиеся единому руководству, единому плану борьбы. А Думенко поступал так, как считал нужным. Поведение его было непредсказуемым. Черт его знает, в кого он намерен стрелять сегодня, в кого будет стрелять завтра, кто у него друг, кто нет… Ему могло показаться неуважительным какое-то слово а письменном приказе, и он, разорвав бумагу, поворачивал дивизию в противоположном направлении. Или вдруг отправлялся в рейд по тылам белых, не удосужившись поставить в известность штаб армии, и никто не знал, где дивизия, куда запропастилась… В ней ведь нет ни коммунистов, ни комиссаров. Думенко — царь, бог и вершитель судеб.

На вызовы в штаб армии Думенко не являлся, посылая вместо себя Буденного, который был у него и помощником, и начальником штаба. А когда Егоров сам приехал в кавалерийскую дивизию, Борис Макеевич был изрядно навеселе, грубил, обращаясь к командарму на «ты». И заявил: "Глаз да глаз нужен за тобой. Снаружи ты вроде красный, а нутро какое?.." Только выдержка помогла Александру Ильичу не сорваться. Больше того, через сутки он вновь наведался к Думенко, когда тот протрезвел, долго беседовал с начдивом с глазу на глаз, после чего ретивый кавалерист неделю ходил как побитый.

А между тем имелся человек, почти столь же авторитетный среди конников, разбиравшийся в военном деле не хуже Думенко, но волею судьбы оставшийся на вторых ролях. Суть в том, что не Думенко присоединился к нему, а Семен Михайлович со своим отрядом влился в более крупный отряд Бориса Макеевича. И получилось, что Думенко, добившись известности, славы, величественно восседал на дивизионном троне, а практическими делами, в том числе и боевыми, занимался неутомимый, вездесущий, напористый Семен Михайлович Буденный. Воинских отличий у него было побольше, чем у Думенко, он принадлежал к числу немногих, кто имел полный набор георгиевских крестов и медалей всех степеней, то есть самое высокое отличие за героизм. Послужил и повоевал он не меньше, чем Думенко, однако не занесся, не утратил понимания своего места под солнцем. Худощавый, ловкий, всегда аккуратно, даже щеголевато одетый, он в ту пору еще не носил тех усов, которые со временем стали определяющей чертой его портрета. Были у него усы, но обыкновенные казацкие, не закрывавшие скуластого лица с плоскими плитами щек, с крупным носом. Глаза — как небо зимой — холодные, чуть подернутые дымкой. Рукопожатие жесткое. И вообще он казался выточенным из крепкого дуба: если толкнешь — ушибешься.

Судя по всему, Буденный был сторонником укрепления дисциплины и организованности, искал связи с руководством армии, самостоятельность сочеталась в нем с исполнительностью, выработанной за долгие годы службы. Хорошо отзывались о нем Сталин и Ворошилов. Новый командарм-10 Егоров все чаще прямо обращался к Семену Михайловичу, минуя «непредсказуемого» Думенко. Я тоже считал, что если кто-то из кавалеристов достоин выдвижения, так это Буденный.

Между тем Александр Ильич постепенно укреплял дивизию Думенко людьми и артиллерией. В начале мая 1919 года Егоров подчинил себе еще одно воинское соединение, имевшее громкое название: 2-я Ставропольская рабоче-крестьянская кавалерийская дивизия товарища Апанасенко. Численность этой дивизии — всего две тысячи человек вместе с обозниками, да три артиллерийских орудия, но костяк был надежный. Александр Ильич передал Апанасенко кавалерийский полк, входивший ранее в состав 32-й стрелковой дивизии. Затем вызвал к себе в полевой штаб, на станцию Двойничная, Семена Михайловича. Я присутствовал при этом разговоре. Бориса Макеевича Думенко не было. Болел он или был уже тяжело ранен, — не помню точно. Эта рана, начиная с мая, надолго потом выведет его из строя. Во всяком случае, Буденный выполнял обязанности начдива, и я редко видел его таким возбужденным, как в тот день.

Наверное, у него уже была предварительная беседа с Егоровым, он сразу понял командарма. Александр Ильич заявил, что обстановка на фронте, активизация донской и кубанской конницы требуют немедленного создания в противовес им сильного кавалерийского соединения. Приказ о формировании конного корпуса готов. В него войдет 4-я кавдивизия (созданная Думенко) и дивизия Апанасенко, которой присвоен шестой номер. Командовать корпусом будет Буденный.

Семен Михайлович поднялся со стула. У него было счастливое лицо победителя, добившегося желанной цели.

— Товарищ Егоров… Я это… До самой последней капли, — хрипло произнес он, сжимая эфес шашки.

— Дорогой Семен Михайлович, хочу, чтобы была полная ясность, — дружески улыбнулся Александр Ильич, — мы ведь с вами понимаем, какие громы и молнии обрушатся теперь на наши головы, не правда ли?

— Пущай обрушиваются задним числом.

— Отстоять нашу идею, опрокинуть все обвинения мы сможем только делом. Победа нам нужна, убедительная победа, Семен Михайлович.

— Я знаю, — сказал Буденный.

Вот так он и родился — первый в Красной Армии кавалерийский корпус. Новый командир корпуса вскоре уехал к себе, а Егоров остался ожидать неприятностей. Ведь решение о создании Конного корпуса он принял самолично, не имея формального права. Больше того, он хорошо знал, что против этой идеи, против этого решения обязательно резко выступит Председатель Реввоенсовета Республики Троцкий. По крайней мере, по двум причинам. Это ведь Егоров прошлым летом обратился с докладной запиской к товарищу Ленину, доказав необходимость ввести должность Главнокомандующего Вооруженными силами Республики и создать авторитетный штаб при Главкоме. Хотел ли Егоров или нет, но он основательно качнул положение Троцкого, до той поры единолично ведавшего всеми военными делами. Слишком уж ответственный груз лежал на плечах человека, раньше никогда не занимавшегося военными вопросами, но выпускать из своих рук реальную власть он не желал. Хоть как-нибудь, лишь бы я! А учреждение новой должности и нового штаба значительно ослабило его позиции.

Это одно. Кроме того, Троцкий был вообще против, активно против создания в Красной Армии кавалерийских соединений. Есть эскадроны, есть полки — ну и хватит. При этом Троцкий не утруждал себя подыскиванием веских аргументов, а просто говорил, что конница — аристократический род войск, в ней прежде служили князья и графы, она была на привилегированном положении и пролетариату теперь не нужна. Конница в представлении Троцкого ассоциировалась почему-то лишь с казаками, а к казакам он испытывал прямо-таки физиологическую ненависть. Когда-то в еврейском местечке пережил он погром, учиненный черносотенцами и поддержанный казаками. Грабили, жгли погромщики еврейские лавки, аптеки, врывались в лома, били сопротивляющихся. В зареве пожаров с гиканьем проносились по улицам хмельные, чубатые казаки, хлестали нагайками тех, кто не успел увернуться. С тех пор и угнездилась в мстительном сердце Троцкого ненависть, замешанная на страхе. Он и не скрывал свое отношение к казакам, при каждом удобном случае повторяя, что казачество надо стереть с лица земли, вырвать с корнем.

Находясь зимой 1918/19 года близ Дона, я был свидетелем того, как постепенно угас пыл боев, как пришла Красная Армия в казачьи станицы и мир начал устанавливаться на Тихом Дону. И совершенно уверен: не вспыхнуло бы там восстание, не пролилось бы столько российской крови, не было бы для Республики стольких осложнений и бед, если бы не вредоносная политика. Казаки — народ гордый. Они и бедность, и трудности переживут, они бы ко всему притерпелись, если бы не оскорбления, унижения, злобные провокации со стороны эмиссаров Троцкого. Казакам спарывали лампасы с шаровар, ревкомы упраздняли слово «станица»…