Кое-кто, правда, считал этот интерес к здоровью собеседника просто восточной вежливостью или даже наигранным, расчетливым психологическим ходом. Если и да, то и одно, и другое лишь в небольшой степени. Как и нельзя считать это только сложившейся привычкой. Иосифа Виссарионовича действительно интересовало физическое и душевное состояние людей, находившихся на ответственных постах. Сам испытывавший недомогание довольно часто (и по возрасту, и из-за глубоких переживаний, потрясений), он хорошо понимал, как важен здоровый дух в здоровом теле. И учитывал состояние того или иного исполнителя в своих замыслах, планах. Вот конкретность. В декабре сорок первого Сталину доложили о том, что генерал-полковник Еременко (возьмем его, раз уж вспомнили) завершает лечение в госпитале и хотел бы получить новое назначение. Иосиф Виссарионович засомневался: очень уж быстро поправился генерал, торопится, хотя, конечно, организм у него крепкий. Навел справки. Велел Поскребышеву связаться с Еременко по телефону. Ну, и обычное начало:

— Здравствуйте. Как ваше самочувствие?

Тот, к счастью для себя, ответил честно: рана еще побаливает, но воевать он способен. Обидно сидеть без дела.

— Хотите воевать или можете воевать? — уточнил Сталин.

— Могу!

— Уверены, что здоровье не подведет?

— Полностью уверен.

— Хорошо, товарищ Еременко, мы подумаем.

Верно, Иосиф Виссарионович и подумал, и посоветовался. Учел не только физическое состояние Андрея Ивановича, но и наше с Шапошниковым пожелание не возвращать пока Еременко на должность командующего фронтом. Он морально не восстановился после разгрома Брянского фронта, ему нужно, не горячась, постепенно обрести былую уверенность. Лучше поручить ему пока армию. Хотя бы создаваемую 4-ю ударную, которая по боевым возможностям не уступала тому фронту, которым Еременко неудачно командовал. И назначение состоялось. Так что вопрос о здоровье, повторяю, не был для Сталина пустой формальностью, проявлением восточной вежливости. Вот и тогда, в первый день нового года, Иосиф Виссарионович прежде всего справился о моем самочувствии, потом произнес весело:

— Николай Алексеевич, послезавтра у нас суббота, я сказал Власику, чтобы топили баню в Блинах… Давненько мы с вами не парились, а морозы стоят сибирские… Можете приехать к двадцати трем?

— С удовольствием. А веники-то есть? Запасли в этом году?

— Власик говорит, что есть сеголетошние. Немного, но запасли… И просьба к вам, Николай Алексеевич. Давно не брал в руки шахмат. (По голосу я чувствовал, что он улыбается.) Захватите с собой шахматы… Наши, старые, еще целы?

— С "Сетанкиной фигурой"? — не удержался от улыбки и я. — Берегу как память.

— Захватите, пожалуйста, их.

Вот о чем вспомнил Иосиф Виссарионович в новогодний день! О временах давно минувших, сравнительно спокойных, с забытыми неприятностями, теперь уже согревающих, радующих душу. "Что пройдет, то будет мило", — сказал поэт. Я, разумеется, готов был доставить Сталину (да и самому себе) разрядку, удовольствие. К тому же и история, связанная с шахматами, была довольно любопытной. Незначительная, но памятная. Когда любимый ребенок Иосифа Виссарионовича, его радость и надежда, его дочка была еще совсем маленькой, она некоторое время не выговаривала букву «в». Не то чтобы не выговаривала, а будто проглатывала, что вообще-то случается довольно редко. На обычный вопрос взрослых "Как тебя зовут?" отвечала: "Сетана… Сетана". Братик у нее был не Вася, а «Ася», вместо «виноград» — «иноград» и так далее. Любящего папу все удивляло и умиляло в его несравненной крохе, в том числе и особенности, отличавшие ребенка от других, придававшие индивидуальность. Эти маленькие, очень личные, семейные особенности как-то размягчали его душу.

До самой войны Светлана была в его представлении ребенком, милой, умной, послушной девочкой, его будущей опорой. В коротких и ласковых письмах своих он по-прежнему называл ее Сетанкой, не желая расставаться с той радостью, которую подарила она ему в детстве. Это была его надежда. Хотя не только я, но и другие уже начали замечать то, чего не мог осознать любящий отец: это, в общем, вполне естественно. Меня поражало, как округлялись, становились белесыми и зло блестели глаза девушки, когда что-то было ей не по нутру, как искажалось при этом неприятной гримасой ее лицо. Все чаще искала она поддержки у "дяди Лаврика" — у потакавшего ей Лаврентия Берии. Метания, издержки молодости? А мне казалось, что нет у нее внутренней опоры, крепкого корня, как, например, у моей дочери. Тут все твердо: "Я русская (хотя в роду у нас были и татары, и украинцы), по сути своей я русская; вот мое огромное, замечательное государство, я неотделима от него; мои интересы — это прежде всего интересы моего Отечества". А у Светланы, вырожденной из неопределенного многонационального месива, такого корня словно и не было. Немцы, цыгане, евреи, грузины, русские — кто же она в конце концов, какому ей Богу молиться, какую землю любить? Вообще-то национальность определяется не только происхождением. Я спрашивал многих людей, кто в их представлении россиянин, русский? И мне часто отвечали: тот, кто душой предан России, кто готов идти на плаху ради ее интересов, могущества и величия. У Светланы же не было ничего этого. Довлела космополитическая сущность, осложненная обостренной страстностью аллилуевских женщин, вплоть до утраты всех других восприятий, кроме чувственности. Слава Богу, что Сталин не дожил до ее позора.

После его смерти Светлана свершит тройное предательство. Она предаст дела и заветы отца, отречется от него, взяв другую фамилию. Она предаст сына и дочь, бросит их на произвол судьбы, бежав с любовником за границу, не сумев справиться с чрезмерной сексуальностью, которая выбивала из колеи, калечила жизнь семей ее бабки Ольги Евгеньевны и матери — Надежды Сергеевны. Самим этим женщинам подобное их состояние приносило удовольствие и удовлетворение, но мужьям, близким родственникам — только беды. А Светлана вообще пошла дальше бабки и матери, она предала самое святое, что есть у человека, предала Родину. Не только изменила, но и в своих печатных трудах охаяла наши нравы, порядки, обычаи. Нас, русских, оскорбляет, унижает она от имени русской женщины, хотя русской крови в ней разве что десятая капля; о русских имеет она смутное представление, потому что росла, училась, работала хоть и в СССР, но зачастую среди людей чуждого нам племени, чуждого духа. При полном непонимании русской натуры С. Аллилуева позволяет себе самоуверенно судить о нас. Какое искажение реальности для иностранных читателей! Какая субъективность, предвзятость, неуравновешенность! Где кончит Светлана Иосифовна свой путь? В сумасшедшем доме? А ведь Иосиф Виссарионович связывал с ней большие надежды, о которых нам еще предстоит рассказать.

Простите, опять я одергиваю себя ушел в сторону. Перегруженная память мешает укладываться в сюжетные рамки, отступления торчат, как колючки у ежа. Но ведь и ежа не было бы без этих колючек. Так вот, в первой половине двадцатых годов, когда семейная жизнь Сталина доставляла ему радость и успокоение, когда маленькая Сетанки проглатывала букву «в», мы с Иосифом Виссарионовичем нередко сражались в шахматы. И был такой случай. Расставили фигуры, а белой туры не хватает. Обшарились — нету. Спросили Надежду Сергеевну, спросили Шуру Бычкову — нет, не видели. Ну, потеря не у нас первых — мышь утащила. Поставили вместо туры спичечный коробок, и Иосиф Виссарионович сделал ход.

Партия была в разгаре, смирились мы с коробком вместо туры, как вдруг возникла возле отцовских колен рыжеватая детская головенка. И прозвучало очень серьезно:

— Па-па, Сетанка нашла!

Девочка протянула отцу почти новую катушку от ниток. Деревянную белую катушку — поясняю это потому, что теперь наматывают нитки на какую-то бесформенную пластмассу. А деревянными-то катушками, не лишенными определенной эстетики, дети играли.

— Спасибо, ты помогла нам, — Иосиф Виссарионович ласково коснулся ладонью виска дочери.