Сам Одуев открылся вдруг разом: вырос над полями крутобокий холмик, весь кудрявый от зелени, с рыжими пятнами крыш и слюдяным блеском окон. Только кирпичная колокольня да заводская труба возвышались над разливом садов и деревьев, их первыми увидела Ольга издалека, и сразу защемило у нее сердце, рванулось из груди: дай волю – так и унеслось бы в обгон машины к деревянному дому под поникшими космами старых берез.
Шофер высадил ее на углу улицы, Ольга быстро пошла по тропинке. Бросила возле калитки чемодан, кинулась к мальчугану, игравшему на крыльце, обняла его так сильно и неожиданно, что он заплакал, а потом притих, удивленно слушая ее ласковый шепот, недоверчиво глядя на незнакомую тетю в зеленом платье, вдыхая резкий запах духов и бензина.
Николка протянул руку, хотел прикоснуться пальчиками к щеке Ольги, но вдруг отпрянул и спросил недоверчиво:
– Ты не тетя? Ты правда мама?
Он сильно подрос за год, стал очень похож на отца. Ольга радовалась, что еще там, в Германии, выбирала вещи побольше размером: ушить всегда легче. А тут и ушивать не понадобилось, впору пришлись Николке и костюмчики, и вязаный джемпер, и пальто.
Всех оделила Ольга подарками. Светловолосая голенастая Людмилка так обрадовалась, что целый день вертелась, примеряя обновки, возле трюмо. Антонина Николаевна поблагодарила за привезенные платья и плащ.
Марфе Ивановне вручила Ольга отрез. Бабка встала перед зеркалом, поднесла материал к груди и так молодецки повела плечами, что Ольга расхохоталась, а Антонина Николаевна закашляла, то ли от возмущения, то ли пытаясь подавить смех.
Каждую минутку Ольга старалась быть рядом с сыном. Гуляла с ним в саду, читала книжки, играла в мяч. Сама приготовила обед, сделала маленькую постирушку. Или отвыкла она от такого труда, или сказывалась беременность, но устала так, что не смогла даже уложить Николку, присела на кровать и заснула. Марфа Ивановна разбудила ее только за полночь, с лампой в руке проводила к умывальнику.
Утром, за чаем, Антонина Николаевна сказала строго и сухо:
– За ребенком приехала? Да, конечно, я тебя понимаю. Но и ты пойми нас. Пока ты в таком положении, мы не можем отдать тебе сына. Я тебя не осуждаю, не все способны хранить верность… Это дело твое. Но прежде чем взять к себе Николку, ты должна свить настоящее гнездо, обжиться с мужем, осесть на месте. Ты сейчас едешь в Крым. Потом в Москву. Мальчику может повредить смена климата. Да и вам не будет отдыха, ни тебе, ни твоему генералу.
– Хорошо, – ответила Ольга. – Пусть он пока останется. До ноября.
– Оля! – Антонина Николаевна прижала к груди руки, голос ее прозвучал умоляюще: – Оля! Не будь безжалостной! У тебя скоро появится ребенок. И еще будут дети, если захочешь. Но кто вернет мне Игоря? Частичку его я вижу в Николке. Не спеши отнимать у нас радость!
– Олюшка, – ласково позвала бабка, притулившаяся возле печки. – Я ведь помру без него, Олюшка. Он ведь на земле меня держит. Остальные-то и без меня обойтись могут!
* * *
Из дневника генерал-лейтенанта Порошина.
11 сентября 1945 г. Лесничество.
Могила Степаныча на перекрестке двух просек. Будто аллея ведет через березняк на возвышенность, к старому дубу. Тропинка усыпана опавшей листвой. Березы кругом под цвет лимона, осинник горит ярким огнем, а у дуба крона совсем еще зеленая, только на макушке чернеют мертвые ветви с коричневыми сухими листьями.
Мы пришли втроем. Лесничий Егор Дорофеевич, его приемный сын Ильюшка и я. Принесли лопату. Брагин хотел подсыпать и подровнять могильный холмик, но я сказал, что не надо. На могиле растет березка. Она уже вытянулась до колен. Пусть растет.
Договорились, что весной в изголовье установим плиту.
Спутники мои ушли, а я посидел со Степанычем, рассказал ему, где бывал и что видел.
Сидел и думал: все поправимо на этом свете, непоправима лишь смерть…
Да, места тут дикие и красивые. Лес без конца и края. Брагин говорит: партизанил здесь, знает каждую тропинку, не может уехать. И зачем ему уезжать? Живет вольготно, просторно. Новый пятистенный дом, дружная большая семья. Жена у него – царь-баба! Рослая, молчаливая, сильная. Все хозяйство везет на себе. Дочь Нюша качает в люльке маленького брагинского сынишку. Средний сын уехал в техникум, а Илья ходит за Брагиным, как ординарец. Понимают друг друга без слов: спаяли их партизанские годы сильней кровного родства.
Я рассказал хозяйке, что мы с Олей тоже ждем ребенка, и она очень обрадовалась. Зовет в гости на следующее лето. Говорит, что приехать лучше к августу, когда кончается комарье. Воздух, парное молоко, грибы, ягоды – лучший отдых. Думаю, что Оля согласится.
У Брагиных есть белка. Она совсем ручная. Квартирует в скворечнике, а в обед прибегает к общему столу. Забавная зверюшка. Ее можно держать в городе. Я договорился с Ильей. К следующей осени он приручит белку для нас, чтобы мы могли увезти с собой. Ведь маленькому будет интересно смотреть на нее.
Кажется, впервые в жизни я не думаю о делах службы и почти не вспоминаю войну. Радуюсь тишине, ярким краскам леса, чистому и прохладному воздуху. И весь наполнен каким-то приятным волнующим ожиданием. Впереди – Оля. А потом будет чудо: на свете появится еще один человек. Мой человек, мое продолжение! Что там ни говори, но быть отцом – важнее, чем быть генералом!
* * *
Ольга хорошо помнила довоенную Ялту: белые дворцы среди зелени, нарядные толпы на набережной, запах жареного мяса и лука, гудки чистеньких пароходов и голубое небо, прильнувшее вдали к синему морю. Суматошно, весело и шумно было тогда в курортном городе. А теперь дворцы лежали в руинах, набережная искорежена воронками, уцелевшие дома словно ослепли: у одних окна забиты фанерой, у других вмазаны вместо стекол бутылки и банки, хоть немного пропускавшие свет.
В военном санатории восстановили один корпус из пяти, было тесно, люди спали на топчанах в коридоре. Но Порошину дали отдельную угловую комнату с двумя широкими кроватями.
Вставали они рано и еще до завтрака успевали погулять в парке или сходить на рынок за фруктами. Прохор Севастьянович где-то вычитал, что для ребенка и матери очень полезен виноград. От яблок и от груш тоже вреда не бывает. Вот и носила Ольга с собой повсюду сумочку с фруктами. Но они ей быстро приелись, хотелось соленого, острого. Ольга тайком отдавала яблоки местным детишкам, а Порошин, довольный аппетитом жены, снова вел ее на шумный базар, где торговали не только фруктами, но и рыбой, и дельфиньим мясом. В очередях люди рассказывали, как вкусна, как питательна дельфинья печенка. Порошин договорился с сестрой в санатории, чтобы та купила.
Печенка не очень понравилась Ольге, она ела через силу, но не сказала об этом Прохору, чтобы не огорчить его.
Вечером они садились на большие камни у самой кромки воды, слушали шорох волн, ощущая на своих лицах теплое и влажное дыхание моря. Ольга была счастлива. Лишь иногда днем, при виде играющих на пляже ребятишек, ее охватывала тревога: а что там сейчас в Одуеве, как Николка? Здоров ли он, не забыл ли совсем свою маму? Там дожди, слякоть, ветер срывает желтую сырую листву…
В такие минуты она особенно приглядывалась к детям Николкиного возраста, смотрела, как они играют, жадно вслушивалась в их разговоры: ведь такие же интересы занимают и ее сына!
Однажды Ольга, загорая на пляже, увидела девочку лет трех: худенькую, подвижную и словно бы шоколадную от загара. Она барахталась в неглубокой заводи среди крупных камней, плескалась со своими сверстниками. Ее голос привлек внимание Ольги: посмотрела и не смогла отвести глаз – эта девочка чем-то неуловимо напоминала ей Матвея Горбушина.
«Чепуха! – поморщилась Ольга. – Я и Матвея-то не помню, даже лицо его представить себе не могу».
Она повернулась на другой бок, удобней устроилась на плече Прохора. Неясные воспоминания охватили ее, она будто слышала шум деревьев в ночном лесу… Звонкий, веселый голос девочки продолжал тревожить ее, даже в голосе чудились знакомые интонации.
