Ползая на коленях, ощупывая рукой закостенелые холодные тела, Иван наткнулся наконец на раненого и, поднатужившись, взвалил его на спину. Назад пошел осторожно, боясь упасть. Опасался, как бы опять не застрочил из какого-нибудь бокового коридорчика ошалевший немец. Да и свои могли прикончить в темноте: навстречу спешили все новые группы разгоряченных бойцов, готовых стрелять на каждое шевеление, каждый звук.

– Эй, дорогу! Свои тута, свои! – то и дело покрикивал Иван, пробираясь к выходу.

Раненый оказался пожилым сержантом, Булгаков свалил его на пол в зале и с трудом перевел дух – так свело от напряжения плечи.

Сдав сержанта санитарам, Иван вышел на улицу, глотнуть свежего воздуха. В дальних концах Имперской канцелярии еще слышались выстрелы, раздавались взрывы гранат и фаустпатронов, чуть поодаль грохотал настоящий бой, а улица полна была наших солдат и офицеров, и все спешили именно сюда, в последнее прибежище Гитлера. Через груды битого кирпича лез тучный генерал в сопровождении двух полковников. Иван поторопился отойти в сторону.

Присев на груду немецких ящиков из-под мин, Булгаков достал кисет, оторвал клок газеты и аккуратно насыпал в бумажный желобок три щепотки махорки. Сидел сперва настороженно, вертя головой: не выскочил бы неожиданно немец. Но вокруг были только свои, а стрельба в здании вскоре совсем смолкла.

Двое молодых автоматчиков приставили к стене лестницу и добрались до огромной хищной птицы со свастикой, распластавшейся над подъездом. Начали колотить прикладами по крыльям и по голове птицы, но снизу какой-то офицер крикнул им:

– Отставить! Не калечьте это чучело, мы его в музей отвезем!

Автоматчики засмеялись, а один из них дал длинную очередь по карнизу и по балкону, на котором лежал убитый эсэсовец. Стрелял просто так, от веселого озорства. А когда перестал, сделалось вдруг непривычно тихо.

«Неужели конец? – удивился Иван, глядя вдаль, где за клубами дыма вилось над высоким полуразбитым куполом рейхстага красное полотнище. – А ведь, ей-богу, конец! Как пить дать!»

– Братцы! – радостно закричал он. – Отстрадались мы, значит, братцы!

Его никто не слушал. Тогда Иван вскинул над головой автомат, притиснул пальцем спусковой крючок и единой очередью всадил весь диск в закопченное берлинское небо.

Машину пришлось оставить на берегу Шпрее, загнав ее на тротуар, впритирку к уцелевшей стене. Отсюда и до самого моста Мольтке стояли длинной чередой танки. Между ними горели костры – бойцы кипятили в котелках чай. Какой-то механик-водитель добывал в недрах машины консервные банки, свертки, бутылки и через люк подавал всю эту снедь своим товарищам.

В переулке штабелями лежали убитые немцы: их сложили аккуратно, один ряд вдоль, другой – поперек. Тянуло сладковатым трупным запахом.

Возле моста пришлось остановиться и ждать: шла пехота, тяжко грохая коваными солдатскими каблуками. Впереди несли знамя. За колонной катились повозки, а позади всех тряслась, окутанная паром, походная кухня, из поддувала сыпались на мостовую раскаленные угольки.

Прохор Севастьянович был доволен, что надел плащ без погон. Свободно чувствовал себя в праздничной толпе, стремившейся к рейхстагу. Никто не приветствовал его, не тянулся перед ним, не отвлекал внимания. Держа Ольгу под руку, он шел неторопливо, прокладывая дорогу в пестром и бурливом потоке людей. Тут были солдаты и офицеры разных родов войск, девушки-регулировщицы в белых парадных перчатках, недавние узники концлагерей в полосатой арестантской одежде. Мелькали бескозырки моряков. Группа женщин громко щебетала по-французски. Прошел высокий военный в польской конфедератке.

Черные, щербатые стены рейхстага были испещрены многочисленными надписями. Внизу не осталось свободных мест, поэтому люди забирались повыше, кто по деревянным штурмовым лесенкам, сохранившимся после боев, кто по карнизам. Старший сержант в обгорелом ватнике свесился из окна и писал, макая кисть в ведро с краской. Но писать ему было неудобно, он видел буквы вверх ногами, они получались кривыми и непропорциональными. Капли краски падали на тех, кто толпился внизу. Люди ругались беззлобно и не скупились на советы, как лучше писать-малевать.

Прохор Севастьянович раздобыл ножевой штык с затупленным острием, поставил один на другой два ящика из-под снарядов, старательно выцарапал на стене: «Кто с мечом к нам придет, от меча и погибнет!» А ниже поставил две фамилии – Ольгину и свою.

Спрыгнул с ящиков, спросил горделиво, поглядывая на свою работу:

– Ну, как?

– Хорошо! Просто замечательно, – ответила Ольга, но в голосе ее Прохор Севастьянович уловил какую-то рассеянность, она пристально осматривала стены, будто искала что-то.

Порошина окликнул старый знакомый – полковник из политотдела армии. От полковника попахивало коньяком, глаза у него весело искрились, а в запасе оказалось столько новостей, что Прохор Севастьянович минут десять не мог избавиться от него. Краем глаза Порошин видел, как Ольга царапает что-то на колонне, но издалека не мог прочитать. А когда подошел, Ольга уже бросила штык, стояла взволнованная и побледневшая. На уровне ее плеч были врезаны в камень неровные буквы; «От Москвы – до Берлина! Булгаков. Дьяконский».

Женщина пристально и даже с каким-то вызовом смотрела в глаза Порошина. А он вдруг понял: от того, что он сейчас скажет, будет зависеть очень многое в дальнейшей жизни его самого, в жизни Ольги. И он сказал то, что думал:

– Да, ты права. С этого нужно начинать, когда речь идет о Победе.

Он хотел еще спросить, кого она имеет в виду под фамилией «Дьяконский», брата или отца? Но не стал спрашивать. Не все ли равно? В конце концов оба они имели на это право. В чем бы ни обвиняли комдива Дьяконского, но танковые корпуса и танковые армии, штурмовавшие фашистскую столицу, были созданы по тем принципам, которые когда-то разработал и отстаивал он.

Прохор Севастьянович взял Ольгу за локоть и бережно повел мимо воронок, мимо разбитых пушек к Бранденбургским воротам. С низкого неба сыпал мелкий и теплый дождик. Тускло поблескивала брусчатка, слезились разбросанные повсюду куски брони, груды железа, желтые снарядные гильзы. На газонах, кутаясь в шинели, в одеяла, сидели и стояли немецкие солдаты: обросшие щетиной фольксштурмисты и мальчишки из гитлерюгенда. Такие же солдаты под присмотром конвоиров ходили по площади; стаскивали в воронки убитых, заваливали трупы кирпичами и присыпали землей.

– Надеюсь, это последнее кладбище, – сказал Прохор Севастьянович, торопясь увести Ольгу подальше от печального зрелища.. Они повернули вправо, в аллеи Тиргартена, изрытого траншеями, зияющего черными язвами взорванных дотов. Деревья в парке были поломаны, покалечены, повсюду торчали расщепленные пни.

На окраине парка разместилась кавалерийская часть, лошади были привязаны к длиной коновязи. Играл баян, толпились бойцы, кто-то дробно отбивал в кругу плясовую. А в глубине парка еще звучали отдельные выстрелы. Время от времени раздавался грохот и гул: это рушились где-то кирпичные стены. На западе клубился черный дым, появлялись над крышами языки пламени, багрово подсвечивая снизу быстро бегущие облака.

Они остановились возле опрокинутой скамейки, на газоне, случайно не задетом войной. Здесь робко высунули острые кончики бледно-зеленые травинки. На кустах набухли и уже начали лопаться почки. После тяжелого смрадного воздуха, дыма, гари и трупного запаха приятно было вдыхать сырую теплую свежесть земли, рождающей новую жизнь.

8 мая 1945 года в освобожденном Берлине представитель германского главного командования фельдмаршал Кейтель подписал акт о безоговорочной капитуляции.

Юридически война закончилась, но на многих участках еще продолжались крупные операции. Вновь и вновь вспыхивали жестокие бои. Особенно напряженным оставалось положение в Чехословакии, куда отступили главные силы группы армий «Центр» и группы армий «Австрия». Генерал-фельдмаршал Шернер объединил там под своим командованием около миллиона солдат и офицеров, 10 тысяч орудий и более 2 тысяч танков. Вся эта масса войск и техники медленно отходила на запад: она имела приказ сопротивляться до последней возможности и сложить оружие только перед американцами.