Командующий армией приказал взломать вражескую оборону, открыть путь к важному опорному пункту, городу Гумбиннен. Атака назначена на утро. Но какими силами наступать? Альфред знал, что пехота, не получавшая пополнения с весны, совсем измоталась. Сегодня он еще раз убедился в этом и был поражен, до чего живуч и гибок военный организм.

В минувших боях после больших потерь две-три обескровленные роты сливались в одну. Потом начали сливать батальоны. Месяц назад в полках вместо трех оставалось по одному стрелковому батальону. А теперь в дивизии, куда приехал Альфред и которая завтра должна начать наступление, насчитывалось всего 1400 человек. Сохранились штабы, артиллерийские и минометные батареи, санбат, обозы, тылы – то есть те подразделения, которые не принимали непосредственного участия в атаках, в штурмах. А пехота была сведена в один стрелковый батальон. 350 активных бойцов на всю дивизию! Из них больше половины тыловиков и нестроевиков, которых удалось наскрести при последней чистке вторых эшелонов.

Конечно, придет пополнение, вновь развернутся батальоны и роты, вновь дивизия станет большим полнокровным организмом. Но сейчас практически наступать некому. А взять высоты необходимо. Завтра утром приказ командующего поднимет в атаку триста пятьдесят пехотинцев. Ну, может, присоединят к ним еще человек восемьдесят разведчиков, связистов, обозников. А у немцев на этом участке полторы тысячи солдат, пулеметы, орудия. Даже если силы будут равны, даже если атакующие будут иметь значительное превосходство, все равно высоты взять трудно. Пологий склон далеко просматривается и простреливается. Наши окопались в километре – полутора от гребня. Перед броском в атаку нужно сблизиться с противником. А как это сделать на открытом месте?

Но высоты приказано взять, приказано открыть дорогу на Гумбиннен. Главную роль в этом должна сыграть артиллерия. И вот майор Ермаков неуклюже топчется в тесном командном пункте рядом с измученным полковником, у которого один глаз закрыт черной повязкой, а другой красен от недосыпания. Потолок у КП низкий, Альфред задевает его головой. Сверху за шиворот текут холодные неприятные струйки песка.

Что же все-таки делать? Предположим, что по немецким позициям ударит вся артиллерия, которую успеют подтянуть. Снарядов хватит на полчаса напряженной работы. Этого не так уж много.

Артиллеристы, конечно, постараются. Необходимо, чтобы прибыл дивизион новых 152 милиметровых гаубиц. Ему будет поручена контрбатарейная борьба, разрушение выявленных дотов и кирпичных построек. По тем целям, которые за гребнем, ударят минометы. Ими Альфред займется сам. В душе он так и оставался минометчиком и больше всего привязан был к этому виду оружия, особенно к могучим 160-миллиметровым трубам новой конструкции. Они способны были бросать сорокакилограммовую мину больше чем на пять километров. Траектория крутая, мина взлетает очень высоко, а потом падает вниз почти отвесно, разрушая начисто дерево-земляные сооружения. От такой мины не укроешься ни за гребнем, ни за высокой стеной, ни в глубокой траншее.

План артиллерийского наступления в общих чертах ясен. Обычная схема, ничего нового в таких условиях не придумаешь. Но вот отгремят пушки, а потом? Потом, вероятно, получится скверно. Подавить полностью вражескую оборону артиллеристы не в состоянии. Если они разобьют два дота, две пулеметные точки из трех, это будет замечательно. Но уцелевшие фашисты опомнятся от потрясения и бросятся к оружию. Пока советская пехота движется по голому склону, накапливаясь для броска в атаку, фашисты расстреляют ее прицельным огнем.

Значит, обычная схема неприемлема. Пехота должна ворваться в траншею стразу, едва артиллеристы перенесут огонь в глубину, пока немцы не очухались, не ухватились за свои пулеметы. Но для этого пехота должна вплотную прижаться к огневому валу, который не разбирает, кто свой, кто чужой. Пехота должна быть не только опытной, но и смелой.

Полковник понял Ермакова с полуслова, и Альфреду показалось – обрадовался.

– Мы пошлем в цепь всех офицеров, – сказал полковник усталым дребезжащим голосом. – У нас есть штабы трех полков. Мы пошлем их. – Добавил, будто оправдываясь. – Взять высоты необходимо. Может, это последнее, на что мы сейчас способны, но мы это сделаем. Я поддержу вашу идею.

Полковник тотчас начал звонить в штаб корпуса. А Ермаков скорее поехал назад, чтобы доложить командующему артиллерией армии план, подготовить оперативные документы, поторопить с выдвижением на огневые позиции минометчиков и пушкарей.

Да, в чем другом, а в идеях у Альфреда не было недостатка. Иногда становилось даже обидно: люди получали награды за мужество и героизм, а он вроде бы только за смекалку. Вот и четвертый орден ему дали не за подвиг, а за «важное предложение, которое способствовало прорыву обороны противника с меньшими потерями», – как было сказано в наградном листе.

Это, конечно, верно. Альфред видел с наблюдательного пункта, как прошел бой. Едва замолотили по немецким позициям снаряды и мины, загнав фашистов в укрытия, разрушая их укрепления, как из окопов поднялась жиденькая цепочка нашей пехоты. Она подтянулась на двести метров к стене разрывов, скрылась там в дыму и в пыли. Некоторые наши снаряды падали с недолетом, в цепи были жертвы. Но они, как выяснилось потом, насчитывались единицами.

Зато едва лишь артиллеристы сняли с гребня огонь, пехота рывком преодолела оставшееся пространство, не встретив никакого сопротивления. Оглушенные, подавленные, немцы еще только вылезали из укрытий, а советская пехота уже захватила траншеи.

Да, атака прошла очень удачно. И все-таки Альфреду было немного обидно, что его наградили даже не за умелую организацию этого боя, а только за «важное предложение».

Вскоре в армию поступило распоряжение перейти к обороне. Линия фронта стабилизировалась до зимы.

Взять Гумбиннен так и не удалось. Но зато немцы сидели теперь внизу, на голой равнине, которая просматривалась километров на десять, и несли потери от нашего огня. А советские войска, заняв господствующие высоты, пополняли и переформировывали свои части, подвозили вооружение и боеприпасы, готовясь к большому новому наступлению.

В первых числах октября Ольга получила предписание прибыть в часть. Вернулась из военкомата, положила на стол бумаги, а сама отошла к печке, подняв на руки бросившегося к ней Николку.

Антонина Николаевна отодвинула в сторону ученическую тетрадь, поправила пенсне и осторожно, двумя пальцами, взяла предписание. Читала спокойно. Она вообще последнее время стала равнодушной и к себе, и к тому, что делалось вокруг. Оживала и радовалась только тогда, когда приходили письма от Славки, да еще тревожилась, если заболевали дети.

Закончив читать, она даже не посмотрела на Ольгу. Глядя в окно, сказала ровным голосом:

– Ну что же, отправляйся, удерживать не могу. Пока я жива, за Николку не беспокойся. И помни: ты нам родная, наша дверь всегда для тебя открыта…

– Спасибо, – наклонила голову Ольга.

– Вот не пойму только, когда ты успела с Порошиным стакнуться, – продолжала Антонина Николаевна, упорно глядя на грязную дорогу, с пестревшими на ней кленовыми листьями. – И пробыл-то он у нас всего двое суток…

У Ольги к щекам прихлынула кровь, ответила сдержанно:

– Я попросила – он обещал.

– Ну и хорошо! – произнесла Марфа Ивановна, стоявшая на пороге, плечом к косяку. – Человек он степенный, в возрасте, и не пьет как будто…

– Да вы что? – рассердилась Ольга. – Замуж меня выдаете, что ли? Я на фронт еду! Понимаете? На войну!

– И-и-и, ясочка ты моя! – только и сказала ей в ответ бабка, с печальной улыбкой глядя, как обнимает и целует Ольга своего сына.

На сборы Ольге хватило одного дня. Брала с собой что похуже. Остальные вещи пусть обменяют на базаре: за зимнее пальто вполне можно взять два мешка картошки. И платья нечего жалеть, и костюм. Будем живы – будут и вещи.

Рано утром, пока дети еще спали, Ольга быстро позавтракала на кухне, оделась и взяла чемодан.