Вечером 30 августа капитан Дьяконский ознакомился в штабе с приказом. В нем говорилось: «Вхождение в Бухарест провести организованно. Обозы пропускать только за городской чертой. Пехота, двигающаяся походом, должна иметь оркестры. Командиры полков, дивизий – впереди своих колонн на конях».

Этот приказ доставил Виктору много хлопот. Пришлось размещать на повозках не только грузы, но и легко раненных бойцов. Осталась с обозом вся пулеметная рота: ее командира, старшину Гафиуллина, Виктор назначил старшим.

Гафиуллин очень жалел, что не увидит Бухареста: он не бывал еще ни в одной столице, даже областные города посмотрел, только попав в армию. Но идти после ранения он не мог. Дьяконскому тоже нельзя было шагать, но командир полка разрешил ему ехать верхом.

В город Виктор ввел только ядро батальона, его ударную силу: куцую колонну из ста пятидесяти стрелков и автоматчиков. Но поскольку в Бухарест вступала не дивизия, не корпус, а сразу несколько армий, поток войск был таким мощным и долгим, что пехоте пришлось полдня дожидаться своей очереди.

Открыла шествие 1-я румынская дивизия имени Тудора Владимиреску, сражавшаяся вместе с советскими соединениями. Потом пошла 6-я танковая армия, залязгали, загрохотали тяжелые и средние танки, поползли бронетранспортеры с бойцами, самоходные артиллерийские установки, двинулись тягачи и автомашины с орудиями. Над крышами с ревом промчались краснозвездные эскадрильи: полтысячи самолетов приняли участие в этом своеобразном параде.

Колонна пехоты, вытянувшаяся на многие километры, медленно двигалась по шоссе через пригороды. Сначала виднелись по обе стороны сады и парки за чугунными решетками. Среди зелени высились виллы, особняки, дачи. Потом потянулись пустыри, лачуги, хибары. Часто попадались на глаза ярко-желтые бензоколонки.

Дома становились все выше, и, наконец, шоссе превратилось в душный каменный коридор. Дальше дело пошло веселей. Усталые девчонки-регулировщицы направляли поток по нескольким улицам и проспектам к центру. Под ногами валялись груды измятых, затоптанных цветов. На тротуарах шпалерами стояли толпы румын. Столько войск, столько техники увидели они за день, что доброжелатели утомились радоваться, а враги устали от негодования. И те, и другие были потрясены никогда раньше не виданной силой, мощью и организованностью прокатившейся мимо лавины. Но и это, оказывается, было еще не все. Царица полей, русская пехота только вступала в город.

Гремели духовые оркестры, музыканты играли без отдыха. Многие из них по месяцам не брали в руки инструментов, работали в похоронных командах. Теперь дорвались, дули в свое удовольствие, вышагивая в голове колонн. Невольно вспомнил Виктор о дружке своем, о Фокине Сашке. Вот о таком торжественном марше мечтал он, бывало, на берегу Упы или в лесу у костра. Не судьба, значит. Не ему, а другим ребятам довелось исполнять победную музыку!

Люди на тротуарах выкрикивали приветствия, девушки совали солдатам букеты, но пехота шла молча и строго. Усталая, пропыленная пехота с автоматами за спиной и гранатами на ремнях, с мешочками запасных дисков, со скатками плащ-палаток, с притороченными к ним котелками. Пехота-труженица в брезентовых сапогах и обмотках, в гимнастерках, выбеленных потом и солнцем, в орденах и медалях, завоеванных под Москвой, на Волге и на Днепре.

После рева моторов и лязга гусениц негромким и маловнушительным казался шорох подошв. Не строевым шагом, не вытянувшись по ранжиру в идеальные ряды и шеренги, а просто походом двигалась пехота через этот город, как прошла уже через сотни других, оставив за собой тысячи километров. И тот, кто смотрел на эти молчаливые, привычные к маршам и сражениям колонны, тот понимал: поднимутся на пути скалистые горы, разверзнутся болота и пропасти, устанет и откажет техника, сломаются моторы, сгорит в жарком пламени любое железо, любая сталь, а пехота преодолеет все! Пехота дойдет туда, куда ей прикажут!

Расторопный старшина Гафиуллин разыскал на юго-западной окраине города большую виллу с просторным садом. Бойцы расположились во флигеле, в деревянных пристройках. На завтра объявлена была дневка.

В полночь Виктор, прихрамывая, обошел двор и парк, проверил посты. Предупредил солдат: здесь не фронт, но ухо держите востро, не забывайте, что находимся на земле недавнего противника. Тут всякое может быть.

Задержался на крыльце. Ночь по-южному темная, звездная и душная. В пыльном сухом воздухе появлялись вдруг освежающие прохладные струйки, приносившие запах цветов. В парке, под черными купами деревьев, хрупали овсом привязанные к повозкам лошади. Кто-то негромко ругался, беззлобно и длинно. Вдали протарахтела автоматная очередь. Гудели на дороге моторы. Снова автоматная очередь.

– Проверяйте посты каждый час, – предупредил Дьяконский дежурного лейтенанта. – В одиночку не ходите, только вдвоем.

Высокая массивная дверь мягко закрылась за ним. Электричества не было: пожилой слуга в ливрее пошел перед капитаном со свечкой в руках. Ковровая дорожка сбегала сверху по ступеням лестницы.

Умотался Виктор за день так, что уснул на диване, накрывшись плащом, хотя слуга приготовил ему роскошную постель с чистыми простынями. Это удовольствие он отложил до следующей ночи.

Утром он долго мылся в ванне: дважды наполнял ее водой, и дважды она делалась черной. Въелась в кожу пыль фронтовых дорог Украины, Молдавии и Румынии.

Старшина Гафиуллин успел ни свет ни заря выбрить голову, чем-то смазал ее – она сияла, как молодая луна. Подтащил к открытой двери ванной кресло и сидел развалясь: довольный, улыбающийся Герой двадцати одного года от роду, с тремя нашивками за ранение, с красными лычками на мятых погонах. Смотрел, как плескается Дьяконский, щурил черные плутоватые глаза, говорил с завистью:

– Вот, комавдыр, зарастет у меня кожа, и я в ванну залезу. Тебе ванна мала, а мне как раз будет. Я ведь в ваннах еще не сидел, а тут посижу. Чудно, точно?

– Обыкновенно, – пожал плечами Дьяконский. – У нас в Москве ванна была.

– А кинотеатр у тебя дома был? Не было кинотеатра у тебя, командыр. А у этой хозяйки прямо в доме зал мест на двадцать. Крепко живут буржуи. Ты шевелись, командыр, хозяйка без тебя завтракать не садится.

Гафиуллин раскрыл чемодан, выложил перед Виктором белый офицерский китель с золотыми погонами, отглаженные галифе и майку с трусами.

– Где взял майку? – спросил Виктор.

– Вчера в ларьке.

– Заплатил? – Дьяконский так взглянул на Гафиуллина, что у того сбежала с лица улыбка.

– Товарищ комавдыр! Зачем упрекаешь? Я тоже политику понимаю! Майку брал, деньги давал. Я сам агитатор, сам инструктаж проходил. Этот торговец деньги брать не хотел. Я даю, а он назад. Кричит, руками махает. Я тогда автомат наставил и сказал: бери, спекулянт, курва, а то сейчас в ящик сыграешь! Он сразу деньги схватил. Так что не беспокойся, комавдыр, все в порядке, – серьезно закончил Гафиуллин, а в глубине его прищуренных глаз прыгали веселые чертики.

– Значит, ты и распоряжение выполнил, и моральное удовлетворение получил? Но не злоупотребляй, старшина. Я никакого пятна не прощу. Даже тебе, по старому знакомству.

– Знаю, командыр, – кивнул Гафиуллин, – Но я у того торговца самовар видел. С тульским клеймом. Это как?

– А никак. Правительство разберется и, если нужно, возьмет контрибуцию.

– Я, командыр, такого не понимаю. А вот торговец теперь меня дураком считает, и я его понимаю. Русский человек хороший, только больно добрый для всех. Его обидят, а он забудет, простит. А татарин какой? Татарин для друга сердце вырежет и отдаст. Но если обидят – не подходи. Сто лет помнить будет.

– Ну, вот и учись у русских доброте.

– А русский пускай учится злым быть.

– Тут не в злости дело, – поморщился Виктор. – Я с тобой согласен вот в чем. Если тебя ударили палкой – ударь противника, чтоб неповадно было. Но в армии нельзя допускать ни малейшего мародерства, разврата, самовольства. Иначе начнется разложение, упадет дисциплина, армия превратится в кучу разбойников. А такие армии не побеждают. Это тебе ясно?