– Товарищ командир! Это вы?!

Миловидная светленькая девчонка в солдатской гимнастерке кинулась к нему, неумело тыкалась горячим носом в щеку Матвея. Он даже оторопел от неожиданности, потом припомнил: кажется, из тех керченских. Спросил грубовато, глядя в сияющие глаза:

– Меня, что ли, ждете?

– Ой, мы только о вас и говорили все время! – всплеснула она руками. – Ведь это как чудо, правда? Мы уж там отравиться хотели. Вечером совсем похоронили себя, а утром уже здесь были. Нас корабль прямо сюда привез. Сели на песочек, и солнце теплое, и наши люди вокруг. Сидим и ревем. И никто даже не знает, как вас зовут, моряк и моряк…

– Матвей мое имя, – сказал Горбушин. – А вы что же, все здесь?

– Все до одной. Госпиталь заново формируется, а мы отдыхаем и дежурим посменно, если раненых с Керчи привезут… Пост у нас тут.

Девушка взяла его под руку и сказала решительно:

– Пошли к нам, товарищ Матвей. Если я вас не приведу, меня девчонки в море утопят! Руфина знаете как обрадуется!

– Какая Руфина?

– Да Руфка, старшина наша! Она сказала, что вы самый надежный мужчина, каких она только встречала.

Горбушин засмеялся и пошел. Медички жили на ближней к причалу улице, в белой мазанке за плетнем. С улицы мазанку почти не было видно: скрывали сирень и акация. Во дворе зеленели грядки, тянулись, набирая силу, молодые стебли подсолнухов.

Девушки загорали в саду под яблонями, при появлении Матвея поднялся такой радостный крик и переполох, что даже в соседнем доме выскочила на крыльцо хозяйка. Горбушин не узнавал их. В Керчи, усталые и грязные, они казались на одно лицо, а теперь вдруг выяснилось, что девчата эти молодые, румяные и симпатичные. Носы у всех были прикрыты бумажками. Девчонки сказали ему, что они всю весну просидели в каменоломнях, когда попали на солнце, у них сразу обгорели носы и теперь облезает кожа.

Откуда-то прибежала Руфина. Запыхавшись, подошла к Матвею и поцеловала его в губы.

– За всех! – сказала она.

– А может, мы сами хотим! – крикнула беленькая, и все снова засмеялись.

Руфина повела его в дом, напоила холодным квасом и принялась готовить яичницу. Разговаривая с девушками, Матвей исподволь поглядывал на нее. Ему нравились уверенность и спокойствие Руфины. Она высока ростом, даже, пожалуй, выше Горбушина. Волосы у нее черные и густые, в мелких колечках; черные брови с изломом, вразлет. Нос немножко великоват, губы большие, яркие, чуть-чуть вывернутые. «Хохлушка… Или молдаванка», – подумал Матвей.

Когда она наклонилась, обнажив сзади полные ноги. Матвей отвернулся и смолк, чтобы дрогнувший голос не выдал волнения.

Он перестал замечать других девушек, хотя среди них были и моложе и красивей Руфины. Смотрел только на нее, она смущалась под его пристальным взглядом.

Матвею нужно было сходить в город, разыскать старшего морского начальника, узнать обстановку, договориться об отправке в Новороссийск. Медички отпустили его, взяв слово, что вечером вместе отметят свое спасение.

К полудню старший лейтенант выяснил все, что хотел, потом часа три подремал на узкой жесткой койке командира морского охотника. Идти к медичкам одному было неловко, им не очень весело будет при единственном кавалере. Матвей пригласил с собой коренастого бравого на вид главстаршину и двух краснофлотцев с охотника. Ребята почистились, нацепили медали и вышли на берег торжественные, как женихи.

Главный старшина возбужденно похохатывал, расспрашивал, какие там девушки и хватит ли спиртного.

– Ну и устроим шум на лужайке, – говорил он. – Основное, не теряться! Чем решительней атакуешь, тем ближе победа!

Матвей промолчал. Болтовня эта ему не нравилась, он даже пожалел, что взял главстаршину. Но едва вошли во двор, вся лихость слетела со старшины, он сник и проявил полное неумение ухаживать за девушками. Зато краснофлотцы оказались ребятами веселыми. Один сразу схватился за гитару, играл на ней весь вечер, а другой танцевал без устали.

Стол накрыли в саду, под деревьями. Раздобыли скатерть и даже тарелки с вилками. Принесли редиску, сало и жареную рыбу – закуска не отличалась разнообразием, но было ее много, да и выпивки тоже хватало. Шесть бутылок с вином из подвалов Абрау-Дюрсо, два больших графина разведенного спирта. И еще целый жбан коричневого холодного кваса.

Матвей пил спирт и квас, с удовольствием ел, не чувствуя опьянения. Дышало прохладой близкое море, сверкали звезды сквозь резную крышу листвы, негромко звенела гитара, молодые девушки были вокруг, рядом сидела притихшая Руфа, заботливо ухаживала за ним, прикасаясь к плечу Матвея теплой грудью. От всего этого хорошо и спокойно было на душе, далекой и неправдоподобной казалась горящая Керчь, трупы на улицах, мертвая девушка с маленькой ранкой на белой коже…

Он пошел танцевать с Руфой, они оказались в дальнем конце сада, и здесь, среди сирени, Матвей обнял ее.

– Не вернемся, – предложил он. – Будем вдвоем, ладно?

Руфина повела его через калитку в соседний сад, оттуда во двор, открыла ключом замок на двери. Матвей услышал, как звякнул за спиной засов. В маленькой горнице белела на кровати горка подушек.

– Сюда не придут, – сказала ему Руфа. – Никто.

Он легко приподнял ее, горячей щекой коснулся прохладной подушки.

– Подожди, в сапогах ведь! – попросила она.

– Потом! Все потом! – отвел ее руку Горбушин.

Через полчаса, снимая одеяло и взбивая смятые подушки, Руфина сказала с тихим смешком:

– Нетерпеливый ты… Разве так можно?

Она вытянулась, обнаженная, на белой простыне, подогнув колено. Глядя на нее, Матвей пил молоко из кувшина. Руфина повернулась к нему, протянула руки:

– Ну, хватит! Иди…

Ночью они почти не разговаривали. Утром, когда в горнице стало светло, Руфина начала вдруг, будто оправдываясь, рассказывать о себе.

– Ты не думай, – говорила она. – Ты ведь у меня первый за всю войну. Я когда форму надела, так и сказала себе: пока война не кончится, никого не будет!

– Я и не думаю, – засмеялся Матвей.

– Нет, ты можешь подумать. За мной многие ухаживали, даже хирург наш ухаживал, а я ни с кем. Знаешь, как нелегко это? Ведь я замужем была.

– Ты что же, раскаиваешься?

– Ни капельки. Ты нас от такого спас, что и вспомнить страшно.

– Вот оно что! – разочарованно протянул Горбушин. – Отблагодарила, значит.

– Молчи! – ладонью прикрыла она его рот. – Хочешь, страшную клятву дам, что кроме тебя, ни с одним мужчиной не лягу?

Он отрицательно мотнул головой и погладил ее плечи…

Руфина накормила Матвея завтраком, пошла проводить. Припекало солнце. Под ногами скрипел песок. Остановились недалеко от причала, у кромки прибоя.

– Писать будешь? – спросила Руфина. – Адрес возьми, – протянула она листок.

– У меня нет постоянного, – сказал Горбушин. – Как брошу якорь – сообщу.

Руфа, прищурив глаза, глядела на сверкающее под солнцем море.

– А если ребенок будет?

– Смотри сама, – поколебавшись, сказал он. – Война ведь, ты знаешь.

– После войны тоже кто-то жить должен. Если будет – оставлю, – решительно тряхнула она головой.

– Ты откуда сама-то? Искать тебя где?

– Из Краснодара… Мать и отец там.

– Прощай, Руфа! Увидимся! – обнял ее Матвей, и она на секунду всей своей тяжестью повисла на его сильной руке.

В девять ноль-ноль два морских охотника задним ходом отошли от причала и, развернувшись, взяли курс на Новороссийск. Матвей попросил у командира бинокль. Устроившись на корме, над клокочущим буруном, долго следил за одинокой фигуркой на пустынном пляже. Женщина в гимнастерке стояла на песке возле проволочного заграждения и махала вслед катерам солдатской пилоткой.

Цемесская бухта, глубоко врезавшаяся в материк, удобна для стоянки судов. С двух сторон прикрыта она от ветров длинными мысами, зыбь с моря разбивается о бетонный волнолом. Городские постройки тянутся от бухты к голым высоким горам, лепятся на крутых склонах.