Строгости, заведенные в пансионе, явились не временной и не случайной мерой, а следствием той политической реакции, которая наступила в России вслед за образованием «Священного союза».
Но чем мрачней становилась реакция, чем больше свирепствовал Аракчеев, тем сильнее негодовали передовые умы. Не только на юге, в гвардейских полках, но и в самой столице уже несколько лет, как действовали тайные общества. Слухи о них невидимыми путями проникали и в пансион. Пансионеры передавали эти слухи из уст в уста, в строгой тайне от воспитателей и фискалов. В строжайшем секрете держались и тайные сношения пансионеров с учащимися других заведений. Но Глебов, Маркевич, Тютчевы, Соболевский отлично знали, что делается по-соседству. Так, стадо известно, что в частном училище Бетанкура воспитанники подняли бунт против притеснений начальства и подожгли учительский дом; что в Пажеском корпусе взбунтовались кадеты и из протеста против чрезмерной муштры, которой их подвергали ретивые офицеры, выбили тридцать окон. В пансионе знали, что министр Голицын подал особое мнение императору Александру с просьбой узаконить телесные наказания не только для маленьких, но и для взрослых воспитанников училища. Пансионский рыжий «секутор» Гек торжествовал и нагло разгуливал по всему пансиону.
Пансионеры негодовали. Их возбуждение дошло до крайних пределов, когда в спальнях ночью распространился слух о настоящем заговоре против начальства, раскрытом в Конюшенном училище. Слух подтвердился. Тогда и в пансионе возникла мысль учредить секретное общество.
На одном из вечерних собраний в круглой беседке оно было основано. Его инициатор Глебов созвал и принял немногих избранных, самый тесный кружок. Члены общества называли себя «гвардейцами». Предприятие казалось опасным: по слухам «гвардейцы» предполагали войти в сношение с настоящими тайными обществами. Существуют ли такие общества на самом деле, – никто, кроме Глебова, не знал. Сам Глебов помалкивал. Маркевич, не приглашенный в число «гвардейцев», подал другую мысль – завести для отвода глаз «мирные общества»: минералогическое и ботаническое.
Маркевич хитрил, не будучи согласен с крайним направлением мыслей друзей Глебова; он основал новые общества не столько для отвода начальственных глаз от «гвардейцев», сколько для того, чтобы отвратить товарищей от опасной политики. Сами того не подозревая, Маркевич и Глебов в своих разногласиях как бы отражали те споры, что велись в кругу будущих декабристов между умеренными и крайними республиканцами.
Глинка дружил с Маркевичем и Соболевским больше, чем с Глебовым, и в общество «гвардейцев» не вошел. Но время было такое, что и в ботаническом обществе разговоры вертелись больше вокруг политики, чем ботаники. В конце концов обратился к политике и Маркевич. Вместо научных кружков, которые скоро распались, он затеял новое общество «малороссиан». В пансионе училось тогда немало дворянских детей из южных губерний. Сначала новый кружок сложился) во что-то похожее на землячество украинцев, но скоро рамки его сами собою расширились, в члены стали принимать всех «добрых и честных людей». Льва Пушкина – за то, что он брат Александра Сергеевича, Глинку – за музыкальное дарование. Общество стало пестрым, а цели его неясны. Кружок же Глебова сократился в числе сочленов, но зато и сплотился тесней. Стремления «гвардейцев» настолько определились, что они переименовали себя в «свободолюбцев». Все эти общества явились отголосками политических настроений и надежд, волновавших в те годы лучших людей России, результатом свободолюбивых стремлений, воспитанных в молодых членах обществ Куницыным и Кюхельбекером.
Одним из следствий собраний и деятельности тайных обществ явился зимой двадцать первого года большой пансионский бунт в защиту Кюхельбекера; пансионеры требовали возвращения уволенного преподавателя. Бунт этот кончился плохо: зачинщика – Левушку Пушкина выгнали из пансиона, за остальными был установлен негласный надзор.
Директор Кавелин прямо писал по начальству, что в управляемом им пансионе непослушание и буйство имеет своей причиной свободомыслие и безбожные взгляды профессоров.
Над пансионом нависла черная туча. По приказанию министра уволены были все лучшие, либеральные профессора: первым – Куницын, за ним – Линдквист и другие.
Арсеньева обвинили в безбожии, в дерзостных мыслях по отношению к существующему правительству. Раупаха и Галича – в том же самом. Министр Голицын писал, что под именем философии, статистики и истории означенные профессора проповедуют обдуманную систему неверия, правил зловредных, клонящихся к разрушению монархии.
Уволенные профессора были заменены тупыми невеждами, но надежными монархистами. Строгости в пансионе усилились, министерский казенный дух утвердился, жизнь в общежитии становилась невыносимой.
Маркевич оставил сам пансион и уехал в деревню. Кружки и общества окончательно развалились.
Неудивительно, что Глинка проводил все свободное время у дядюшки Ивана Андреевича.
А тут еще дядюшка Афанасий Андреевич со всею своей семьей переехал на жительство в Петербург и поселился у брата в огромном доме на Невском. Казалось, вся щмаковская усадьба перебралась в Петербург.
Сославшись на болезнь, Глинка на несколько дней отпросился из пансиона и с перерывами прожил у дядей всю зиму. Здесь, как и раньше в Новоспасском, постоянно музицировали. Иван Андреевич с Мишей играли в четыре руки. Произведения Моцарта[39], Керубини[40], Мегюля[41], Спонтини[42], Россини[43] доставили богатейший запас разных пьес. По-прежнему ездили в театр, на концерты. Часто бывали в гостях у Юшковых, у Львовых.[44] Федор Петрович Львов, директор Капеллы, был знатоком народной музыки. Сын его Алексей, думавший стать композитором, отлично играл на скрипке. Однажды Афанасий Андреевич завез племянника к известному пианисту Гуммелю[45], который тогда концертировал в Петербурге. Виртуоз прослушал юного Глинку, похвалил его игру и сел за рояль. Он блестяще импровизировал: казалось, мелодии и аккорды не рождались у него за роялем, а были разучены раньше.
В начале 1822 года Иван Андреевич как-то заехал с Мишей в дом дальней родственницы, которая приходилась Глинке троюродной тетушкой, а годами была чуть старше племянника.
Тетушка отлично играла на арфе и пела со вкусом, просто, не поднимая глаз к потолку и не заламывая в притворном волнении рук. Муж ее был человек хлебосольный, приветливый. Глинка к ним часто езжал и за роялем проводил часы. Тетушка оценила его музыкальное дарование. Именно в это время Глинка написал вариации[46] на любимую ею тему из оперы Вейгля «Швейцарское семейство».[47]
Вариации удались. Глинка засел за другие – на тему из Моцарта. Правила сочинения музыки Глинка в те времена еще представлял себе смутно, творил, повинуясь лишь чувству и вдохновению.
Он и робел, отдавая тетушке свои первые опыты, и в то же время гордился ими. Тетушка приняла его сочинения благосклонно, со свойственной ей во всем, что касалось искусства, вдумчивою серьезностью. Особенно похвалила она вариации на тему из Моцарта.
В своем увлечении творчеством Глинка забросил занятия в пансионе. Между тем выпускные экзамены приближались. Опомнившись, Глинка уселся за книги. Его спасли, как всегда, необыкновенная память, умение уверенно отвечать и репутация одного из лучших учеников класса. Он кончил вторым.
