Гопф, как видно, решительно берет сторону Мас-Латри и, ослабляя авторитет Вильгардуэна, ссылается на новый документ, по-видимому, неизвестный Мас-Латри, а именно — на договор венецианских послов с султаном, помечая его 13 мая 1202 г. Если так, то понятно, вопрос об измене Венеции решается однозначно. Но к сожалению, Гопф не сделал подробных указаний, где находится открытый им документ и может ли он быть признан вполне достоверным, благодаря чему осталось некоторое сомнение. Впрочем, авторитет Гопфа в истории Византии и Востока так велик, что ему можно было поверить на слово. Измена венецианцев христианскому делу подтверждалась теперь не только хроникой, но и официальным документом, значение которого подорвать было трудно.
Нужно сказать, что во всем этом вопросе особенно живую роль играло национальное чувство французов. Известно, каким авторитетом пользовался у них Вильгардуэн, эта гордость и украшение французской нации. Поэтому неудивительно, что особенно жаркими защитниками его были французы. Самым способным защитником Вильгардуэна оказался французский ученый Наталис де Вальи[174] . В 1873 г., приготавливая к изданию текст Вильгардуэна (это очень богатое издание появилось в 1874 г.; в 4-ю долю листа со старофранцузским оригиналом и новофранцузским переводом и с огромной массой комментариев), он читал в Академии надписей в Париже записку, посвященную Вильгардуэну. Защищая Вильгардуэна и будучи лично оскорблен мнением Мас-Латри, Наталис де Вальи чуть не обвиняет последнего в клевете и легкомыслии. Аргументация его состоит в следующем: «Заслуживает ли веры Вильгардуэн; мог ли он знать истинные мотивы, которые воспрепятствовали крестоносцам, собравшимся в Венеции в 1202 г., исполнить их первоначальный проект? Я думаю, и постараюсь это доказать, что мнение Мас-Латри (о недостоверности Вильгардуэна и об измене венецианцев) парадоксально и не заслуживает никакой веры, потому что оно невероятно. Единственное основание для теории Мас-Латри заключается в слухах разного происхождения, которым легковерно доверялся летописец (Эрнул), лишенный всякого личного авторитета. Рассказ Эрнула[175] поразителен по своей невероятности. Можно ли допустить, чтобы венецианцы, связав себя договором с крестоносцами, увлеклись предложениями султана и изменили делу Христа ради магометанства? Пусть перенесутся мыслью к началу XIII в. и подумают, можно ли было венецианцам иначе обсуждать этот вопрос. Если бы подобная мысль об измене могла прийти им в голову, разве они могли закрыть глаза перед опасностью, какая угрожала бы им в случае открытия сделки, разве они не рисковали бы обратить на себя раздражение и оружие всей христианской Европы? Говорят, что Вильгардуэн, как очевидец и участник в событиях, не знал о секретных переговорах, происходивших между Венецией и Малек-Аделем; но тогда позволительно спросить, как мог знать об этом летописец, живший в Сирии?» Удивляясь, почему Мас-Латри не взвесил этих обстоятельств, защитник Вильгардуэна продолжает: «Если ученый писатель поверил такой басне, то объяснение можно находить разве в том, что и лучшие умы не всегда могут устоять против опасной привлекательности парадокса и что всякое новое мнение издает фальшивый блеск, способный более ослеплять, а не рассеивать мрак».
Что касается документальных доказательств, приводимых Мас-Латри, к ним также недоверчиво относится издатель и защитник Вильгардуэна. Дело в том, что привилегии, данные султаном венецианцам, хотя действительно и существуют в архивах Венеции, но относятся к последующему времени, во всяком случае акты не имеют даты (Fontes rerum austriacarum. Diplomata XIII, p. 184) и ни один из них не носит имени Генриха Дандоло, современника Четвертого похода, дожа Венеции.
Вывод Наталиса де Вальи следующий: между деятелями, принимавшими участие в завоевании Константинополя, не было ни изменников, ни обманутых. Крестоносцы, как и венецианцы, думали, что они остаются верными святому делу, предпринимая осаду города, который в их предположениях должен был сделаться операционным пунктом для всех последующих крестовых походов.
В дальнейшем изучении Четвертого крестового похода обращено было внимание на другие стороны вопроса, отчего расширилась историческая точка зрения и усложнились самые задачи исследования. В истории Четвертого похода нам необходимо различать два факта: 1) отклонение похода от первоначальной цели — от движения на Египет и 2) направление крестоносцев, потерявших из виду первоначальную цель, именно на Константинополь. Пусть будет доказанным, что был тайный договор Венеции с Малек-Аделем. Что же из этого следует? Только то, что для удовлетворения желания султана и для выполнения договора с ним было бы вполне достаточным, если бы венецианцы отклонили крестоносцев от похода на Египет. Тогда была бы спасена Византийская империя, разрушение которой и не входило в планы султана и не обусловливалось договором 13 мая 1202 г. Само собою разумеется, что для того, чтобы объяснить, в силу каких побуждений крестоносцы пошли на Константинополь, нужно было направить исследования в другую сторону, то есть показать, для кого было полезно именно такое направление похода, причем вопрос о договоре Венеции с султаном естественно теряет первостепенное значение в истории Четвертого похода.
На такую почву поставлен был вопрос о Четвертом походе графом де Рианом в его сочинении «Иннокентий III, Филипп Швабский и Бонифаций Монферратский»[176] . Теория Риана состоит в следующем: «Направление крестоносной рати на Константинополь должно быть рассматриваемо как эпизод борьбы светской власти с духовной, с одной стороны, и как акт мести Византии со стороны германских императоров — с другой. Удар на Константинополь есть интрига, созревшая не в Венеции, а в Германии. Эту интригу зрело обдумал сын Фридриха Барбароссы, король Филипп Швабский[177] , а привел в исполнение Бонифаций Монферратский[178] , глава крестовой рати». «Еще не вполне ясна, — говорит де Риан, — таинственная интрига между константинопольским и швабским двором; но существование такой интриги засвидетельствовано очевидцами. В то время, как папа Иннокентий III, по-видимому, достигал двойной цели: освобождения Святой Земли и победы над королем германским, неожиданно случились два обстоятельства: прибытие в Европу претендента на Византийскую империю, царевича Алексея Комнина, родного брата королевы германской[179] , и выбор в предводители крестоносного ополчения итальянского князя, явного сторонника и друга короля Филиппа. Совпадение этих двух обстоятельств мне кажется ключом к разгадке всех последующих событий» (Revue des Quest. Hist . April 1875, р. 346). Граф де Риан, как видно, весьма глубоко ставит вопрос: по его мнению, на Четвертый поход с одной стороны влияли отношения между светской и духовной властью, а с другой — то обстоятельство, что Константинополь был постоянным яблоком раздора, бельмом на глазу у крестоносцев, вследствие чего последние давно желали нанести сперва удар Константинополю. Для исторической достоверности я должен однако заметить, что еще ранее Риана немецкий ученый Винкельман в своем сочинении «Philipp von Schwaben» (Leipzig, 1873, s. 525—528)[180] обратил внимание на обстоятельства, развитые Рианом. Именно он указал на переговоры греческого царевича Алексея с Филиппом Швабским, разъясняющие мотивы движения крестоносцев на Константинополь. Но Винкельман однако не вывел из этого факта всех последствий, какие удалось вывести Риану.
