Обжора распечатал карточную колоду. Масти стряхивал в тарелки — отдельно пики, вини, черви, трефы — для пирожков начинка. Чистые листочки, будто сами собой, превращались в слоёное тесто.

— Вообще-то, карты нужно перебирать перед употреблением, как гречку, а то попадётся джокер, и вкус испортит, — посоветовал Огненный Гном.

— Вообще-то, — передразнила Света, — детям нельзя играть в карты!

— Да-да, — подхватил Кобольд, — и смотреть даже опасно на то, что из них получится.

— Что? — немедленно спросила Света.

— Хрустящие жареные бубны! — Обжора облизнулся.

— Их лучше сырыми есть, — не согласился Огненный Гном.

— Сырые бубны жестковаты. Прости, но они и пахнут селёдкой! А трефы, те вообще сырыми есть нельзя, можно перепутать с пиками и наколоться!

— Да, — подтвердил Огненный Гном, — солёные трефы неплохо запасать в зиму, мешать с квашеной капустой и мазать поверх домино.

Вдруг из карточной колоды выскочил крошечный человечек в шутовском колпаке с бубенчиками. Со всех ног, обутых в деревянные башмачки, бросился под стол.

— Ловите, это джокер! — закричал Обжора, и втиснулся под стол, но джокер ловко проскочил в щель. — Их тут уже больше, чем мышей, — ворча, Обжора с трудом вылезал из-под такого же низкого, как сам, столика на толстых ножках.

— Вы съедите этого человечка? — испугалась Света.

— Что ты! Пусть живёт. У джокеров жесткие колокольчики на колпаках, их надо долго варить. Но! — всё же, нет ничего вкуснее, чем заливной язык джокера. Косточки в нём есть, но легко вынимаются.

— Как, разве язык не без костей? — удивился Огненный Гном.

— Еще бы! Когда о ком-то говорят, что «у него язык без костей», то этим сравнивают с другим языком, костлявым.

Света рассматривала дом Обжоры. Вроде бы, самый настоящий, но весь сложен из кусочков сахара, украшенных тмином и корицей. Вот почему в доме так приятно пахло! Конечно, Обжора мог сделать стены из вафлей, или даже из молочного шоколада, а крышу выложить из мятных лепешек. Но тогда он, наверняка, не удержался бы и съел весь дом. Поэтому колонны в главном зале были выточены из большой глыбы каменной соли, местами сильно зализанной, а пол расцвечен плитками самого прочного и горького шоколада.

Только кресла Обжора не отказал себе в удовольствии превратить в рассыпчатое печенье, а витражи на окнах сложил из сладких леденцов.

Обжора очень удивился, когда его попросили наколдовать, да побольше, простой муки. Но Гном дружил с Обжорой, и без труда уговорил превратить соль в муку. Обжора постарался. Даже саму большую солонку превратил в сливочный пломбир, главным достоинством которого было то, что не таял в тепле…

Света немножко испугалась, что её тоже превратят в шоколадного зайца.

— Ну, началось в деревне лето… Что ты, девочка! — рассмеялся Обжора. — Я же не какой-нибудь злой и вредный волшебник.

Света удивилась:

— А несъедобное в еду превращать — разве не волшебство?

— Волшебство — когда из совсем НИЧЕГО получают какое-нибудь ЧЕГО, чаще всего ненужное. А когда из одной хорошей вещи делаешь другую хорошую вещь — это не волшебство, а обычная работа. Иногда даже скучновато бывает ото всех превращений. К вечеру — не поверишь! — от усталости спина болит.

— Я бы никогда не смогла научиться таким превращениям!

В ответ Обжора достал из пряничного стола лист самой настоящей бумаги и коробку обычных карандашей:

— Видишь, лист пустой, — Обжора поднял его над головой, чтобы видели все, кто присутствует (хотя присутствовали только Света, Илька и Огненный Гном). — Бери карандаши — рисуй, что хочешь.

Ну, тут Свету не надо было дважды просить. Скоро на бумаге с трудом находилось место для новых рисунков.

— Хватит, хватит! Видишь, во что превратился белый лист?

— Значит, я тоже умею волшебно превращать?

— Умеешь! Один раз в жизни каждый человек способен совершить волшебство. Карандаши и бумагу возьми, дарю!

— Они волшебные?

— А как же!.. — улыбнулся Обжора и захрустел карамелькой.

Наколдованную из песка муку Обжора высыпал в холщовый мешочек, пломбирную солонку оставил себе — нарезал ломтиками и, глотая слюнки, красиво уложил на большую тарелку из фруктового льда.

Тяжелый мешочек Света не захотела отдавать Ильке, и на обратной дороге чуть не уронила. Сжала его посильней — мука заскрипела.

— Странно! Та мука, из которой пекут пирожки, совсем не скрипучая.

Света не знала, как самой замесить тесто, она ведь только помогала маме. Делать нечего! Размешала муку с водой — получилась круглая лепёшка. Кобольд принёс из башни угля, сложил по всем правилам в печке, произнёс заклинание:

— Гном и молния! — и уголь вспыхнул.

Огонь разгорелся, девочка поставила внутрь лепешку из теста. Но она не испеклась, как положено хлебу, а расплылась молочной рекой, зашипев на горячих углях.

В соседнем зале раздались шаги. Дверь распахнулась. Вошел магистр.

— Эх, девочка, девочка… Думала, так лучше? На самом деле, лучше, если ты не станешь взрослой. Сейчас перестанешь чувствовать холод, и Гончарный Замок станет твоим домом. Назад вернуться не захочется никогда… Да будет так! — и резко взмахнул рукой.

Лютой стужей повеяло от черной перчатки. Захохотали летучие мыши. Треснули и посыпались из окон синие стёкла. А на оставшихся показались страшные личины из инея и льда.

— Всё равно холодно! — твердила Света.

— Ты из упрямства так говоришь.

— И из упрямства, и по правде.

— Магистр, а вдруг это девочка из легенды, что пришла и возвратится домой…

Кобольд не успел увернуться, только выставил перед собой раскалённую кочергу. Магистр плеснул полный ковш воды. Раздался шипящий звук. Огненная кочерга потемнела, выпала из рук гнома и загремела о пол простой железякой:

— Ой, помогите, ой, как мокро!

С треском, под брызги искр, Кобольд нырнул в горячую печку и захлопнул за собой заслонку.

— Пока огонь не потух, надо сжечь весь уголь, — магистр снимал со стен каменные рельефы.

— Картины-то зачем? Жалко!

Кобольд высунул длинный нос из-за печной заслонки. На лице его было блаженство, гном нежился в огне.

— Если небо над городом очистится, тебе придётся навсегда уйти в печные дымоходы. Сам знаешь, кобольды не выносят солнца. Обжора крахмал вместо муки сделал ради тебя.

— Скрипучая мука! — догадалась Света. — Обжора слабый, а вы… Знаете, вы кто?

— Ну?

— Сейчас, только слово вспомню… Эгоист!

Магистр не ответил, и даже на Ильку не посмотрел. Молча повернулся и, уходя, закрыл за собой дверь.

— Обиделся на меня! — сказал Илька. — Первый раз в жизни.

Кобольд выбрался из печки, по-кошачьи встряхнулся, разбрызгивая искры, и поднял с пола остывшую кочергу:

— Как же я теперь без неё… Без угля. Эх, навечно в сырости оставаться.

Света достала из кармана карандаши, подарок Обжоры, и листок бумаги. Нарисовала тарелку, на ней — горку муки. Потом закрыла глаза, сказала «пых-пых-пых», и снова посмотрела на рисунок. Ничего не изменилось. Тарелка осталась нарисованной.

— Волшебство без труда не получится, — сказал Кобольд. — Надо рисовать не муку, а то, с чего она начинается.

И Света нарисовала поле, на котором растёт пшеница. Лошадь, везущую мешки с зерном. Ветряную мельницу, где зерно превращается в муку. Мельница вышла почти как настоящая.

Опять — «пых-пых-пых», зажмурила глаза. Шорох — и лист бумаги засыпала отборная пшеничная мука.

Девочка прибавила к муке многое из того, что нашла в кладовке Гончарного Замка. В ней кондитер Максимилиан хранил запасы. Получилось настоящее тесто. Даже сырое, оно вкусно пахло. Света гладила его, разговаривала, как с живым, упрашивала побыстрей подниматься. И тесто, действительно, росло на глазах.

Огонь в очаге разгорался. Окна замка осветила вспышка молнии. Раскатисто прогремела гроза. Ветер рвался в окно. Началась настоящая буря. Волны ливня накатывались на стены и били молнии сквозь черноту. Илька подбежал к окну, распахнул створки. Лицо залепило мохнатой водяной паутиной.