— Сто пятьдесят тысяч, — проговорил господин Бову. Теперь он забеспокоился. Если этот русский будет и дальше так торговаться с ним, то из-за его прихоти полученное наследство изрядно уменьшится в объеме.

— Но я же говорю вам! Я знаю точно! Нет, господин Бову не понимал.

Упрямый русский просто набивает себе цену. Как же, ведь он лично читал в парижском эмигрантском журнале отрывки из «Дневника» Тарабрина!

Черта с два этому русскому удастся выбить из него больше двухсот тысяч!

— Если вы все же надумаете, — произнес он, — позвоните мне в отель. Я остановился в «Редиссон-Славянской». Буду ждать вашего звонка.

И он вышел упругой, подпрыгивающей, совсем не старческой походкой.

Вечером Руденко позвонил в номер.

Бову ждал его звонка. От таких денег, конечно, не отказываются.

— Я могу достать рукописный вариант «Белой березы» с авторской правкой.

Хотите? — предложил Макс. — Возьму недорого. — Сто семьдесят — это очень хорошая цена, — произнес в ответ господин Бову.

— Но…

— Это последнее предложение, молодой человек! Молодой человек, которому было уже за пятьдесят, в ответ раздраженно бросил трубку.

Господин Бову только улыбнулся. Пусть этот неприятный тип еще подумает, пусть… Но не слишком долго. Иначе он, Бову, найдет другого продавца. И уж с ним-то он найдет способ договориться.

Нина Николаевна была немного удивлена и раздосадована. Она не могла понять, что же нужно этому настырному французу, который, шамкая, лопотал ей в трубку виртуозные комплименты. И каким образом он раздобыл ее телефон?

Пришлось согласиться на встречу. Все же иностранец, предприниматель…

— Прелестно! — сладко выдохнул старичок, прижимаясь старческими мясного цвета губами к руке Тарабриной. — Вы прекрасно выглядите. Максимум — сорок лет!

"Беру обратно свои слова насчет того, что русские не умеют стареть.

Умеют. Но очень немногие из них", — подумал француз.

Нине Николаевне было уже за шестьдесят. Она, конечно, любила комплименты, но не до такой степени, чтобы поверить в подобную лесть.

— Вы хотели меня видеть по делу? Или…

— По делу, по делу, — прошамкал старичок. — У меня к вам деловое предложение. Оно касается рукописей вашего мужа…

— Но я не торгую рукописями мужа, — резко заметила Нина Николаевна.

— Меня интересует его дневник…

— Дневник, — грустно усмехнулась вдова. — Дневника не существует и никогда не существовало. Об этом известно всем. Но если бы даже он у меня был, то я не продала бы его вам и за сто тысяч долларов.

«Знает!» — сладко екнуло сердце коллекционера. Значит, сто тысяч — это мало для нее.

— А за двести тысяч? — спросил он.

— И за триста, и за четыреста, и за пятьсот… И вообще бы ни за что не продала. Я не торгую памятью мужа! И его рукописями!

— Очень странно слышать от вас такие слова, — пожевал губами старичок.

— Ведь мы с вами сотрудничаем уже больше четверти века, и за это время вы выудили из меня кругленькую сумму.

— От вас? Сумму? Как это?

— Напомню… Через вашего верного друга Макса Руденко! Или он оставил в тайне мое имя, имя вашего партнера? У меня уже набралось более сотни рассказов вашего мужа, по нынешним временам это целое состояние. И стоимость его растет не по дням, а по часам… Так что же насчет дневника?

Лицо Нинц Николаевны неуловимо изменилось. Неверие, сомнение, ужас отразились на нем.

— Подите прочь, — произнесла она, опускаясь на стул. — Подите прочь…

Это… это невозможно, нет! .

Господин Бову еще что-то щебетал своим фарфоровым ртом, пытался приложиться мясными губами к ее руке…

Неужели то, что сказал он, чистая правда?

Она чувствовала, это действительно так.

Забрав в канцелярии справку об условно-досрочном освобождении. Катя сдала белье в каптерку, получила в кассе заработанную за время заключения сумму. Негусто! Едва хватит добраться до Киева.

Нелка, разбитная шустрая бабенка, отбывавшая срок за мошенничество и тоже освобожденная условно-досрочно, любопытно заглянула ей через плечо.

— Сколько у тебя накапало? О, много! У меня меньше.

— Надо было реже в ларек бегать, — съехидничала Катя, пряча деньги поглубже, во внутренний карман. — Мне, можно сказать, в другую страну нужно добираться. Вот и копила.

Когда позади остались железные «шлюзы» (ворота зоны) и охранники, вооруженные автоматами, Нелка радостно вскрикнула, широко раскинув руки:

— Ура, свобода!

Глухо каркнули в ответ вороны, слетая с заснеженных елей.

Женщины быстро зашагали по направлению к станции, ежась от пронизывающего ветра.

— Ты сейчас куда? — поинтересовалась Нелка. Она была молода и вышагивала легко и радостно, полной грудью вдыхая пьянящий воздух свободы.

Катя ступала тяжело и неуверенно. Она давно отвыкла от быстрой ходьбы и чувствовала, что задыхается. Противно ныла спина.

— Сначала в Москву, — ответила она, сдувая со лба выбившуюся из-под платка седоватую прядь. — Там возьму билет — и домой, к отцу, в Киев.

— Почему к отцу? А мать твоя, что ли, померла? — равнодушно спросила Нелка.

— Ага, — ответила Катя безразлично. — Давно уже. Они прошли снежное поле, проехали несколько остановок на дребезжащем престарелом «ЛиАЗе», потом долго пили чай в станционном буфете с шоколадом и сухими пирожными. Вскоре прибыл проходящий поезд до Москвы.

Билеты у них были в общем вагоне. Женщины устроились рядом друг с другом.

В вагоне было жарко, и Катя не заметила, как ее сморил сон.

Когда она проснулась, Нелки рядом не было.

— А где она? — спросила Катя у попутчиков, поправляя платок.

— Еще в Твери сошла.

Катя очень удивилась. Она твердо помнила пылкое желание Нелки ехать до Москвы вместе.

Инстинктивно она сунула руку за пазуху и обмерла.

— Что случилось? — заметили ее побледневшее лицо попутчики — старичок с сумками и женщина с мальчиком, укутанным в платок по самые глаза.

Женщина сочувственно вздохнула:

— В поезде моргать нельзя, сразу сопрут. А мы еще думали, какая у тебя хорошая подруга, заботливая… Укрывала платком, шарфик поправляла. А она вон как…

— Подруга… — горестно выдохнула Катя. — Какая она мне подруга. Так… вместе сидели.

В кармане вяло погромыхивала мелочь, оставшаяся после покупки чая и пирожных в буфете.

К вечеру поезд дотащился до Ленинградского вокзала.

Катя вышла из жаркого вагона на перрон и остановилась. Мягко падал снег, укутывая плечи сверкающей бриллиантовой пеленой.

— Где здесь можно позвонить? — подошла она к женщине-милиционеру.

— Там, — махнула она рукой.

Катя купила жетон и скрюченным пальцем набрала заветный номер, который застрял в ее памяти еще с давних времен.

— Алло, — сказала она, — алло…

Выпроводив французского визитера, Нина Николаевна тяжело засеменила к дверям кабинета.

Кряхтя, она взгромоздилась на стул, достала с полки коробку с рукописями мужа. Сверху лежали мелкие листы, исписанные характерным косым почерком Вани.

Где же очки? Она ничего без них не видит…

Этот старик лжет! Все на месте! Он просто хотел оклеветать Макса, ее вечного друга, который рядом с ней вот уже тридцать лет, ее верного безупречного слугу, безотказного помощника.

Он не мог это сделать! Макс, который помог ей пережить смерть Вани, который буквально не отходил ни на шаг от нее во время похорон и потом, после похорон, — не мог он… Это клевета!

Стукнула входная дверь, кто-то пришел…

Верхние страницы слетели, их подхватил и закружил по полу комнатный сквозняк. Под исписанными листками обнаружилась снежно-белая, девственно чистая бумага.

Что это? Откуда?..

Она даже маститым литературоведам не давала рыться в наследии мужа, даже девочкам запрещала касаться бумаг отца!

Протопали шаги в коридоре, Макс мимоходом заглянул в кабинет.

— Ах, вот вы где? — нарочито весело проговорил он, привычно скалясь. — Ниночка свет Николаевна, а я вам принес тортик. Безе, как просили. Что это у вас?..