Степан Муравей завис над кратером и принялся любоваться звездами. Грузовик застыл над поверхностью на антиграве, Степан проверил скафандр, вылез на крышу и попытался написать стихи. Красота звезд всегда подвигала его на стихотворные подвиги, к слову, такие же неуклюжие, как и он сам, а голубая Земля служила музой.

Продолжалась идиллия, правда, недолго, потому что больше трех минут сержант Муравей украсть у службы не посмел. Он вернулся в пилотный отсек, сделал круг над катером, и помчался на базу, где его уже ожидал майор Чепурько. Майору уже доложили, что бестолочь Муравей опять жег топливо, паразит.

— А-а, самовольщик! — говорил в таких случаях майор Чепурько, начальник базы снабжения четырнадцать дробь семнадцать. — Опять, подлец, Устав нарушил?

— Я больше не буду, я всего ничего, — оправдывался Муравей, задержавшийся над кратером Платона или Риччоли, и тупил взор. Применительно к Муравью выражение носило двоякий характер: то есть, с одной стороны, он буравил пол виноватым взглядом, а с другой, выглядел еще глупей и неуклюжей, чем был на самом деле. — Я две минуты смотрел.

— Три, — вздыхал Черпурько, и показательно хмурил взор. Вообще-то майор был добродушным человеком, что называется — «отец солдатам», а уж на Муравья и вообще обижаться было грех. Что взять с такого! — Иди уже, поэт-романтик, и еще раз! еще хоть раз!

В стройные ряды армии неуклюжего Муравья побудила вступить реклама социального призыва, агитирующая молодежь встать в ряды защитников порядка от всякого экстремизма. Ему казалось, что он станет немножко представительней, как те красавцы-военные, что шлют своим девушкам портреты в рамочкам и получают в обмен заслуженное восхищение, а порой поцелуи и прочее. Но в отряды общественной безопасности Муравья не взяли, а отправили водить грузовики.

Мать говорила, что армия Степана сильно изменила, но он что-то слабо в верил. И уж тем более рассосалась надежда на то, что через пятнадцать лет контракта он вернется на гражданку героем и ветераном. Кто-то получал ордена и медали, упорядочивая мир и разгоняя сходки и демонстрации экстремистов, а Муравей в подавлении беспорядков не участвовал, и методично перевозил грузы из точки А в пункт Б. А по дороге задерживался поглядеть на звезды. Почему-то с высоты нескольких километров глядеть на звезды было интересней, чем с поверхности или смотровой вышки. Высота приближала к космосу.

— Сколько пожег топлива! — сетовал Чепурько. — Вычту из довольствия. Муравей, хочешь, лети в увольнительную на Землю, и кончай мне тут со своей романтикой.

На Землю Муравей не хотел, на Земле он уже был. Там было неинтересно: те же витрины, те же рестораны, спортзалы и прочие признаки цивилизации. Только то, что гулять под можно открытым небом. Но с тех пор, как в скафандры была встроена экстренная система мгновенного анабиоза, под лунным небом гулять стало также безопасно, как и под Земным. Только целоваться было нельзя, но современные скафандры, за исключением традиционных круглыш шлемов, были такие тонкие, что на них сверху надевали одежду, а комиссия общественной морали даже запретила носить скафандры, не прикрывая бедра. Так что, за исключением, поцелуев, прогулка влюбленных на пыльных просторах выходила вполне полноценная и к тому же в некоторых романтических моментах безопасная. Правда, небо на земле еще небо было голубое и, как писалось в туристических проспектах, «эксклюзивное», но вон, на спутниках Сатурна и Юпитера виды еще удивительней. Короче, Муравья манила исключительно романтика звезд.

Вот только на звезды никто лететь не собирался. За пределы системы периодически отправляли автоматические боты, астрономы пачками открывали новые планеты, разведка нашла уже пригодные для жизни планеты, но полеты и освоение были сочтены нерентабельным, да и не нужным. И Муравью от этого было грустно.

Он все дольше задерживаться над кратерами Платона и Шиккарда, выбирался на крышу и смотрел вверх, туда, где над головой открывалась бездна.

Никто не обратил особого внимания на очередной проект комиссии общественной безопасности, но для Степана все изменилось, когда началась подготовка к первому пилотируемому полету за пределы системы. Началась из практических соображений — чтобы сплавить экстремистов к чертовой бабушке, приносить пользу и колонизировать какую-нибудь планету. Часами Муравей бродил по коридорам, думая о том, как совсем скоро вылезший из лунных доков и зависший на орбите «Неустрашимый» рванется к звездам. Но у сержанта-контрактника не было совершенно никаких шансов попасть на борт, и от этого на душе становилось погано, душила тоска и хотелось бесконечно бродить по городским коридорам.

На одном из ярусов, проходя мимо молодежной данс-точки, он встретил ее. Стипу, в тяжелых ботинках старинной модели и с сережкой в указательном пальце. На Муравья, чужого на данс-точках и неуклюжего в молодежных компаниях, глядели агатовые глаза над яркой малиновой улыбкой, а на лоб падали синие, голубые, сиреневые, желтые и лиловые пряди. Бледные узкие губы шевелились, напевая под ритм дигги-рока. Она была своей в этой компании, сидела по-турецки около стены и курила кальян. Напротив бились под ломкие звуки ее приятели, а может, совершенно неизвестные люди.

Степан не знал, как познакомиться, потому что он казался себе — да и был таким, чего уж скрывать — слишком простым и немодным до безобразия. Еще он был робким, застенчивым и нерешительным.

— Эй, солдат! Чего не дергаешься? Садись сюда, кури со мной. Не куришь — так просто садись.

Стипа познакомилась с ним сама, и у них неожиданно завязалась крепкая дружба. Стипе было шестнадцать, и она была своей во всех андеграунд-компаниях. Она увлекалась полетом на стрипперах, музыкой и училась в консерватории. Жаль, увольнительные случались редко, но зато они переписывались и говорили обо всем на свете. Муравью было немного обидно, что Стипа, как все, не собиралась лететь к звездам и не понимала, что за блажь у Муравья такая.

Муравей объяснял, как мог, и однажды Стипа заметила:

— Это хорошо, что у тебя есть мечта. У большинства моих знакомых ее нет.

У самой Стипы тоже была мечта, она хотела стать физиком и изучать кварк-дивонные тремодуляции кристалловидных структур. Космос ее не манил, потому что был для нее привычным и родным, а такой ли он за пределами системы или нет, она почему-то никогда не задумывалась. Но, с другой стороны, Степан ведь тоже не видел никакой прелести кварк-дивонных тремодуляций!

Муравей чувствовал, что она не такая как все, и однажды показал ей стихи. Поскольку к имени «Стипа» у Муравья придумывалась только рифма «липа», он назвал в поэме девушку Спикой. К Спике он вообще никакой рифмы придумать не мог, бился, бился, плюнул, оставил все как есть, обозвал белым стихом, но Стипа сказала, что ей все равно очень понравилось.

Потом начались облавы, и Стипу заперли дома родители. Встречаться и даже переписываться не получалось — девчонке обрубили все каналы связи, и теперь Муравью стало жить отчаянно скучно. Долгими ночами он думал, а не любовь дли это? Наверное, не любовь, потому что дружба их протекала слишком спокойно и размеренно. Кроме того, любая страсть порождает кипение чувств, вспышки ревности, ненависти и мгновении сладостного примирения, а Муравей со Стипой никогда не ссорились, хотя у них были очень разные характеры. Когда они в чем-то сильно не сходились мнениями, Стипа обычно просто тактично переводила тему на космос или тремодуляции, и кто-то начинал рассказывать, а другой его слушал с огромнейшим интересом. Муравья, правда, немного шокировала малиновая улыбка Стипы, он привык к более спокойной — голубой, розовой — гамме, и то, что Стипа не стеснялась в выражениях, особенно в адрес «несчастных мещан, тупых девяносто девяти процентов населения» и правительства, а еще употребляла всякие выражения и говорила вслух «жопа», чего мама Степана, например, никогда бы не одобрила.