В действительности Гедиминас не собирался менять веру, но позволял своим западным гостям верить в то, во что они хотели бы верить. Его терпимость к православной церкви была жизненно важной для русских подданных, в то время как литовцы ожидали от него сохранения язычества. Сам же Гедиминас хотел создать империю, включавшую в себя как католиков и православных, так и язычников. Религиозная терпимость к православию и к язычеству была для крестоносцев непостижимой. Свобода веры означала для них свободу заблуждаться и свободу склонять других к этим заблуждениям. Тевтонские рыцари учились рубить головы «пособникам дьявола», и они не могли принять религиозную толерантность, которая осуждала множество людей на адский огонь. Для них такая терпимость сама по себе была величайшим злом.

Крестовые походы в сущности своей были средством расширения границ христианского мира. Этот идеал могли понимать и разделять многие нации: он выражал религиозные концепции, прекрасно отвечающие сознанию современников. Крестовый поход был к тому же способом приращения земель тевтонских рыцарей, которые представляли папу и церковь в такой же степени, как и самих себя. Тевтонские рыцари утверждали священную войну как единственный способ смирить и обратить в христианство язычников, что они и делали успешно в Ливонии и Пруссии, как и с мусульманами в Испании и Португалии. Короли Польши и Венгрии рассуждали так же, воюя с татарами и турками,– «что хорошо для нас, то хорошо и для христианства». Так дважды оправдывалась цена этих походов – цена крови и золота.

Общим для всех крестовых походов позднего Средневековья было то, что в них христиане Западной Европы сражались с опасными врагами на границах христианского мира. Обаяние романтизма, связанного с этими крестовыми походами, могли воспринять люди XIX века, но от нашего понимания оно уже ускользает[62].

Христиан Средневековья огорчал сам факт существования язычества на границах их мира, даже мирного и веротерпимого язычества. Они боялись магии и обрядов языческих жрецов, верили, что их чары и колдовство действуют, и считал священной войну против этих проявлений дьявольского промысла. И тем более христиане Запада не были рады таким соседям-язычникам, как татары и прибалтийские племена, которых никто не назвал бы мирными.

Литовцы же не видели причин искать оправдания своим набегам за скотом и пленниками на христианские земли. Торговля рабами, пути которой пролегали по крупным рейкам в Византию и на Восток, была древним занятием. Эти пути открыли викинги, местные племена переняли эту традицию, а татары занимались работорговлей вплоть до времен Петра Великого. Кроме того, литовские бояре начинали перенимать опыт своих соседей в ведении хозяйства, и создавать крупные поместья, основанные на выращивании зерновых при крепостном праве. Было неразумно обращать местных жителей в рабство до тех пор, пока была возможность «охотиться» на опытных работников в Польше, Пруссии и Ливонии. Христиане в принципе ничего не имели против рабства, пока оно не затрагивало их единоверцев. Но литовские язычники обращали в рабство как раз христиан, так что крестоносцы были исполнены решимости положить этому конец.

Никогда не защищали язычество per se и критики ордена, включая и Паулюса Владимири, польского ученою XV века, требовавшего, чтобы Констанцский собор объявил крестовые походы противными делу христианства. Утверждения о моральном и интеллектуальном превосходстве язычества– эта современный феномену явление, часто ассоциирующееся с верой в целительную силу камней и трав, с радикальным феминизмом и поклонением природе, однако редко связывается с колдовством и черной магией, как это было для людей Средневековья. Православные христиане были настроены по отношению к язычеству отнюдь не более дружелюбно, чем католики. Они относились к нему с той же смесью изумления и отвращения, что мы встречаем в западных письменных источниках, особенно у историков эпохи Ренессанса.

Литовцы же отнюдь не были «детьми природы». Их князья и бояре жили в политическом и социальном окружении, утонченном и сложном, и их нельзя приравнивать к «благородным дикарям» Руссо. В конце XIV века некоторые из них приняли католичество, а в их армиях служило большое количество мусульман, православных и язычников. Некоторые из них демонстрировали большое уважение к западной церкви. Но большую же часть столетия князья рода Гедиминаса были язычниками, не испытывавшими к другой вере ничего, кроме презрения.

Крестоносцы приходили в ярость от историй о нападениях на церкви, осквернении святынь и убийствах священников, монахов и монахинь. Не следует забывать, что это была эпоха Черной Смерти, культа флагеллянтов, массовых истерий, охот на ведьм, погромов и тайных ересей. Язычники были в числе немногих явных врагов, на которых христианин мог возложить ответственность за свои беды и несчастья. Они были очевидными и опасными врагами церкви и государства.

Это позволяет нам провести различие между определенными особенностями самогитских крестовых походов и чисто территориальными устремлениями Тевтонского ордена. Это различие трудно определить, особенно если читать лишь современных историков. Обязательно следует помнить о духовных аспектах крестовых походов. Орден нуждался в подданных, которые кормили бы его войско, в замках, что служили бы монастырями и складами припасов, пограничных пунктах, где разведчики и патрули могли; бы отдыхать в безопасности и где могли бы собираться войска, когда приходила весть о набегах язычников, или, наоборот, для набега на языческие земли. Кроме того, некоторые области, например Самогития, с территории которой велись набеги на Пруссию и Ливонию, имели стратегическое значение. Тем не менее ошибкой было бы рассматривать это лишь как попытки военного ордена отстоять свою территориальную целостность. Очень часто тевтонские рыцари заключали перемирия с язычниками, позволяли папским легатам вмешиваться в политику ордена и доверялись слову литовских князей. Такое отношение, конечно же, не было характерно для всех эпох. Опыт порождает цинизм, и тевтонские рыцари могли быть весьма циничными, когда благодушно настроенный и далекий от понимания местных проблем человек уговаривал их приостановить крестовый поход, чтобы дать возможность уговорить язычников принять христианство. Эти прекраснодушные чужеземцы не замечали, что предложения о таких переговорах поступали от литовцев обычно именно в тот момент, когда орден был на пороге победы. Требования поляков передать им Западную Пруссию и Кульм, являвшиеся обычно частью любого предложения всеобщего мира со стороны Польши, также не способствовали тому, чтобы воины-монахи поверили, что Польша ищет мирного, а не силового обращения язычников. Тем не менее идеализм и стремление выдавать желаемое за действительное были живы и в XIV веке.

Практичные умы, впрочем, не видели альтернатив использованию силы, чтобы побудить династию Гедиминаса принять христианство. Язычники радостно отправляли христианских священников и монахов в лучший мир, игнорировали или отвергали попытки Святого Престола обратить их с помощью дипломатии. Это было воинственное язычество. Неважно, кто первым нанес удар – на тот момент ордену приходилось защищать свои границы от набегов самогитов и литовцев не реже, чем самим совершать рейды на их земли. Крестоносцы с Запада приходили в большом количестве, тратили свои деньги и рисковали жизнями, потому что верили, что защищают христианство.

Reisen в Самогитию привлекали французов, англичан, шотландцев, чехов, венгров, поляков и даже итальянцев. Это был именно интернациональный крестовый поход, который привлекал людей, чувствовавших себя неуютно в эпоху растущего национализма. Чем более этот национализм проявлялся в политике, отношениях внутри церкви и в литературе, тем более популярными становились немногие уцелевшие черты интернационализма. А крестовый поход против язычников объединял в красочном единстве многие аспекты западной веры и светской жизни: войну, демонстрацию рыцарского духа, восхваление подвигов, совершенных его участниками. XIV век был эпохой, чтившей свершения. Тем, кто желал утвердить себя достойными деяниями, крестовые походы предоставляли почти универсальное испытанное средство демонстрации бесстрашия, отваги и рыцарских достоинств. К середине века этот аспект крестовых походов сделался более заметным, чем религиозные обязательства. Постепенно эти походы становились все более светскими, все более делались развлечением рыцарей, пока их не постигла общая судьба идеалистического рыцарства и они не превратились в немощный анахронизм.