— Не переживай, я маму проводил. Мне нужна твоя помощь, у меня черт знает что. Жду тебя.

Алена приехала как раз к обеду. Пока снимала в прихожей куртку и туфли, я с волнением думал о том, смогу ли ей, так же как маме, признаться в том, что именно произошло. И уже готов был это сделать, но вспомнил, как переживала мама, узнав правду, и передумал. Она слушала, не перебивая, не осуждая меня за ресторан и за легкомысленное знакомство. Но я чувствовал, что все это ей не по душе и только природная сдержанность останавливает ее от упрека.

— Нужен опытный защитник, — сказала она.

— Я сам себя буду защищать. Не такое дело, чтобы нанимать дорогостоящих адвокатов.

Она не обратила внимания на мои слова. Взяла сумочку, достала из нее записную книжку и, полистав, продолжила:

— У меня была однокурсница, Лена Барсукова, ее муж адвокат, могу поговорить.

— Я сказал, буду сам защищаться. Мне это нужно для будущей повести.

— Глупое заявление, — сказала она. — У тебя характер человека, одержимого идеей стать писателем. Все подчинено только этому. Уймись. Быть обвиняемым и защитником в одном лице — быть дважды уязвимым. Любая неожиданность, случайность — ты сбился с мысли, и все встанет против тебя. Я поговорю с Леной, и, если ее муж согласится, наймешь его.

— Ты русский язык понимаешь или тебе по-немецки сказать? — вспылил я. — Мне нужно самому пройти, чтобы иметь материал для написания книги. Все.

Алена не слушала. Достала мобильник и связалась с бывшей однокурсницей. Но, кажется, номер не удался — муж Лены в служебной командировке и вернется только через неделю.

Я обнял ее и повел к тахте. Но по пути она освободилась от моих объятий и сказала, что в электричке было холодно, ей нужно погреться, а для этого принять ванну.

Я выказал готовность ее согреть, но она будто не расслышала.

Два угнетающих меня чувства владели мной. Одно — что все плохо и надо ждать худшего, другое — что все близкие люди, и прежде всего мама и Алена, отдалились от меня, погрузив меня в тяжкое одиночество. Казалось, и в редакции литсотрудники я сам главный если не враждебно, то, по крайней мере, настороженно стали относиться ко мне и даже избегать разговоров со мной. Я стал хуже писать. Мои материалы правили, доводили до нужного уровня, а то и вовсе отвергали, не собираясь их печатать. Писать статью о том, что со мной произошло, я не стал, чем вызвал недовольство главного. И Ольга Кузнецова, почувствовав, что я не хочу такой публикации, тоже отказалась от статьи.

Гена Кусков написал разгромную статью о «Мясном отделе». Всю основную критику он в меньшей степени обрушил на автора и его героев, а в большей — на эпоху, в которую мы попали и которая уродует и ломает людские судьбы. Еще до публикации дал мне прочитать. Я похвалил его, в особенности то место, где он говорит о героях романа — что ни один из них, несмотря на все свои обиды и провалы, не вызывает сочувствия, а лишь брезгливость. В тот же день Кусков отдал статью в печать.

На меня завели уголовное дело, я несколько раз был вызван к новому следователю на допрос. Ее звали Ксения Васильевна Пахомова. Я не знал, в каком она звании. Это была молодая женщина, неторопливая и обстоятельная, но совершенно безучастная ко мне как к человеку, который попал в беду. Ее интересовали только факты. Она сразу решила, что виновен я, а не швейцар, и ее возмущает, что я утверждаю обратное.

Она вызвала меня на очную ставку со швейцаром. Я пришел в районное УВД, куда меня привезли сразу после задержания. У кабинета следователя уже стоял швейцар в светло-коричневой куртке — довольно высокий, поджарый человек, не очень старый, но крайне сутулый, если не сказать, горбатый. Его крупная лысая голова с густыми седыми бровями покоилась на короткой шее, как башня на танке. Я поздоровался. Он бросил на меня острый, презрительный взгляд и не ответил. Тут же открылась дверь кабинета, и следователь пригласила нас обоих. Предложила сесть, но мы не сели.

— Вы узнали друг друга? — спросила она.

Я кивнул. Швейцар, не глядя на меня, взвизгнул:

— Какой он друг? Видеть не могу такую сволочь!

— Спокойнее, гражданин Удальцов, — сказала следователь. — Расскажите, при каких обстоятельствах произошла ваша встреча.

— Если бы встреча, а то ведь нападение! — так же визгливо продолжил Удальцов. — Я на работе, а тут появляется этот. Покрутился — и вдруг подскочил и вырвал из рук деньги. Гардеробщица видела. Такого со мной еще не случалось, хотя уже почти пять лет стою швейцаром. Журналист называется! Что же он пишет тогда, если бандит?

— Спокойнее, гражданин Удальцов, — сказала следователь. И повернулась ко мне. — А вы что скажете?

— Так и было, — кивнул я. — Только не вырвал, а взял со стола. Но не это главное, а главное — гражданин Удальцов забыл сказать, что я дал ему пять тысяч и ждал…

— Каких пять тысяч, бандит несчастный? Каких пять тысяч? Где они? Ты выхватил то, что не твое! А говоришь, давал. Кому давал? Ты в своем уме?!

— Спокойнее, гражданин Удальцов, — сказала следователь. — Что было потом, поясните?

— Я закричал, прибежали охранники, взяли эту сволочь, отняли деньги. У меня давление подскочило, вызвали «скорую»… Ох, и сейчас плохо, можно воды?

Следователь взяла с тумбочки графин с водой, налила в стакан и подала швейцару. Он выпил и поставил стакан на стол. Следователь записала наши слова в протокол и, бросив на лист ручку, спросила у меня:

— Что вы еще можете сказать?

— Ничего, я все сказал. Крайне сожалею, что такое случилось, но поправить уже ничего невозможно.

— Он крайне сожалеет! Бандит может крайне сожалеть…

— Хорошо, все ясно, — остановила его следователь. — Вы, — обратилась она к Удальцову, — распишитесь в протоколе и можете быть свободны. А Крайнев останется.

Когда он расписался и, с ненавистью взглянув на меня, ушел, следователь повернула ко мне чистое, без капли косметики, лицо:

— Адвоката нашли?

— И не искал. Я же сказал, что буду защищать себя сам.

— У вас юридическая подготовка?

— Нет, она не понадобится. К тому же я не настолько богат, чтобы удовлетворить запросы нынешних адвокатов.

— В таком случае для объективности дела нам придется назначить государственного защитника.

— Ваше право.

— Я знаю, почему вы не признаете свою вину. Вам стыдно. Вам кажется, что ваш поступок, и в особенности ваше признание запятнает вас на всю жизнь. Как Виктора Януковича. Да, запятнало, и он миллион раз пожалел о своей уголовной молодости. Но, как видим, не помешало стать сначала одним из главных политических лидеров Украины, а затем и президентом! Чего же вы боитесь?

— Это ваши домыслы, — сказал я, чувствуя, что и впрямь начинаю бояться этой умной, легко разрушающей мои утверждения женщины. — Ничего я не боюсь. Даже рад, что попал в такую ситуацию, — напишу повесть. Я получил возможность узнать, что чувствует попавший в беду человек, и наиболее точно выразить его состояние.

— По-вашему, для того, чтобы написать повесть о том, что чувствует безногий, нужно отрубить себе ногу?

— Ну, не в такой степени…

— Вот что, Крайнев, — перебила она, — я допросила вашу жену, у нее, как у меня, есть сомнения относительно вашего здоровья. Если вы и дальше будете упорствовать, мне придется назначить вам судебную экспертизу.

— Назначайте. Она тоже станет материалом для моей будущей повести.

Все, предел. Она больше не хочет со мной разговаривать. Ей противно, что я играю в непризнанку. Она умаялась вести со мной бесполезные разговоры и потому запускает новый механизм разборки. Я подписал очередной протокол допроса и покинул кабинет. Кажется, впервые за последнее время у меня улучшилось настроение. Я укреплялся в мысли, что признаваться нельзя, а для этого нужно держаться независимо и спокойно, без каких-либо корректировок своих показаний.

Она допросила мою жену, и теперь это было новое, к тому же сложное для меня обстоятельство, которое может усугубить мое положение. Но Маргарита даже не сообщила. Значит, лишнего наплела, чего нет на самом деле. Иначе с какой стати мне назначают судебную экспертизу?