Я вытерся и пришел на кухню. Завтрак на столе: в широкой тарелке с золотым ободком три кусочка рыбы с картошкой, рядом, на блюдечке, разрезанный пополам по длине соленый огурец, черный хлеб, намазанный маслом, вилка. В чашке — четыре кусочка сахара и чайная ложка.

Мама стояла у окна.

— А что ж ты себе не поставила? Ты завтракала?

Я подошел к ней и увидел, что она плачет.

— Вот уж слезы ни к чему, — сказал я. — Подумаешь, не пришел сын ночевать. Чего слезы лить? По-моему, я в том возрасте, когда имею право…

— Да, сынок, имеешь. Но и я имею право, чтобы мой сын вел себя со мной как с матерью. Зачем ты вчера солгал?

Я сел к столу. Нужно отвечать, а я не мог. Я с полным безразличием смотрел на рыбу в тарелке, откусил и пожевал огурца и пошел в комнату. Вслед за мной пришла мама. Вытерла слезы:

— Я больше не буду плакать. Иди ешь, потом расскажешь, что у тебя стряслось.

— Садись, я расскажу. Только прежде ты расскажи. Ты разговаривала со следователем?

— Ну да, сынок. Часа два назад— звонок в дверь. Я думала, ты. Открыла — стоит женщина, за ней — мужчина. Она показала мне какую-то книжечку. Я пригласила войти. Позвала в комнату, но женщина сказала, что ей достаточно кухни. Не раздеваясь, присела на табурет, а мужчина остался в прихожей. Я следователь, — сказала. Имя назвала, но я не расслышала. Ты же знаешь, когда я волнуюсь, у меня ухудшается слух. Я и так плохо слышу, а когда волнуюсь, и того хуже. Вот она спрашивает: где ваш сын? Не знаю, говорю. Вчера прибежал, оставил сумку и мой паспорт с билетом, сказал, вернется через два часа. Но я ночь прождала, а его нет и нет. Она задает вопрос: вы ему деньги давали? Ну да, говорю, пятнадцать тысяч. И тут не выдержала, бросилась к ней: миленькая, что с ним, не терзай душу, скажи матери! Она: успокойтесь, мне сначала нужно вас послушать, чтобы прийти к какому-то выводу. Значит, вы ему дали пятнадцать тысяч? Ну да, говорю, он не хотел брать, сказал, что у него есть и ему совестно брать от матери. Но я сказала, что ему нужен костюм, и положила деньги в стол. Следователь тут же попросила взглянуть на них, мы зашли в комнату, я открыла верхний ящик стола и показала. Тогда она спрашивает: а у него свои деньги были? Не знаю, говорю, хоть бы и были, я бы все равно дала. Я еще когда из дома ехала, уже тогда решила дать. Мы в Москве неплохо живем: мужья дочек хорошо зарабатывают, и дочки работают. Он сейчас один, ему труднее. С женой разошелся, там дочка маленькая, надо ей помогать. А мы живем безбедно, почему ж не дать, когда есть? Ну а все-таки говорил он вам, что, кроме ваших пятитысячных купюр, есть у него своя, такая же? Может быть, и была, говорю, но я не спрашивала. И мне он не говорил. Так что ничего про это сказать не могу.

Мама прерывисто вздохнула и замолчала. Я поторопил:

— Она еще чем-то интересовалась?

— Нет, не помню. Спросила, давно ли я приехала из Москвы и часто ли меня обманывает сын. Нет, говорю, не часто. Потом спросила, где я работаю. Я сказала, что была медсестрой, теперь на пенсии, но силы есть и продолжаю работать санитаркой на физиотерапии. Муж умер, но живем безбедно, ни в чем не нуждаемся. У меня, кроме него, две дочки, обе замужем. Скоро внуки будут. А пока их нет, я из медсестер в санитарки пошла, потому что возраст. И слух стал отказывать. В общем, рассказала ей все, а сама жду, когда она что-нибудь скажет о тебе. И наконец она говорит: не волнуйтесь, он жив-здоров, но влип в большую неприятность. Сейчас я его отпущу, но пока что он в милиции.

Мама еще что-то говорила, но я уже не слышал. Я молчал, глядя на нее, и думал: «Что я знаю о своей матери? Десять лет живу без нее, и годы ослабили ее влияние на меня. Однажды в Москве она сама призналась: „Вот иногда смотрю на тебя и думаю: ни поругать, когда надо, я тебя не могу, ни посоветовать. Живешь далеко, и случись что-нибудь сказать или в чем упрекнуть, тоже невозможно. А когда сядешь за письмо или по телефону, все иначе получается. В письме и по телефону только хорошее пишется и говорится. Как подумаю, что зима холодная, а у тебя нет пальто зимнего, и представлю себе, что и мерзнешь ты, и голодаешь, и душу стиснет. И жалко станет, вот и не пишешь того, что думаешь, и по телефону не говоришь. А душа болит. Хочется все бросить и к тебе полететь. А тут у Лены трудная беременность, помогать надо, вот и не едешь. Потому и не знаю, как быть. Не могу я влиять на тебя, сынок, а чувствую — надо. И работу себе ты нашел трудную: хоть литература, хоть газета. Работал бы врачом, глядишь, проще бы складывалась твоя жизнь…“ И ничего я о ней не знаю и знаю все. Потому что она — мама, единственный человек, который дан мне Господом на всю мою жизнь, от первого до последнего дня. Кому, как не ей я должен рассказать о том, что случилось вопреки моему желанию и воле?»

— Прости меня, — сказал я. — Сам не понимаю, что со мной. То ли расплата за короткую радость, то ли наказание за глупость. Помнишь, я говорил, что могут принять к публикации мою повесть? Вчера позвонила редактор — приняли, отдают в печать. И еще сказала, чтобы собрал книгу — могут издать. Но даже не эти радости привели меня к потере контроля над собой. А то, что отказался писать рецензию на гадкий роман одного лихача. Ехал и радовался, что расскажу тебе, чтобы и ты порадовалась, каков твой сын. Но по дороге увидел красивую девушку и познакомился с ней.

Мама подняла голову, посмотрела мне в глаза:

— Может, хватит девушек, сынок, всех не переберешь? У тебя жена, дочка, а теперь еще Алена… И такое несчастье в ресторане. Нечего испытывать судьбу. Как говорится, береженого Бог бережет, а не береженого страж стережет.

— Ладно, мама, твой строгий подход и остановил меня, чтобы пригласить ее к нам. Я предложил ей пойти в кино, но потом передумал и повел в ресторан. Почему передумал? Будто бес толкал и направлял, куда идти.

Я рассказывал маме, что со мной случилось, ничего не утаивая, не упуская, до последних подробностей. Лишь на мгновение запнулся, когда дело дошло до швейцара, но и здесь преодолел себя и сказал правду.

Мама слушала, чуть отвернувшись, словно бы стесняясь смотреть мне в глаза. Она сжимала бледные, похолодевшие пальцы и, как мне показалось, не верила, не могла поверить тому, что я рассказывал. И нужно было как-то объяснить ей то, чего я толком не мог объяснить себе. Наконец выпрямилась, громко спросила:

— Ты часто пьешь?

— Нет. Но и трезвенником себя назвать не могу. Бывает…

— Я думаю, тебе и грамма нельзя. Не знаю, чем может кончиться твоя некрасивая история, но тебя она должна насторожить: ни капли спиртного. Ни капли, сынок, это нервы. Алкоголь разрушительно действует на твою нервную систему. И случай в ресторане — лишь первый сигнал: не пить. Ты врач, ты знаешь не хуже меня, чем такое кончается. Раньше подобное случалось?

— Никогда, — сказал я. — Но мне кажется, на меня в большей степени подействовало присутствие автора «Мясного отдела». Не могу объяснить, почему я так думаю, но убежден, что в нем основная причина.

Мама поджала губы, резко поднялась:

— Собирайся. Поедем в ресторан, я хочу поговорить со швейцаром.

— Перестань. Еще не хватало, чтобы ты нервничала из-за какого-то швейцара. Тебе мало того, что пережил я?

— Нет, не удерживай. Я так оставить не могу. Нужно увидеть его, повиниться за сына, попросить прощения. Я — мать, он меня поймет и простит.

Она заметалась по квартире, а я стоял как вкопанный, не зная, что делать. Хотя нет, знал: без меня она не поедет хотя бы потому, что не знает, где находится ресторан.

— Мама, твой порыв объясним, но делать этого не нужно. Правду я сказал только тебе. Никому другому я не могу признаться, что я — грабитель. Я — честный человек, и ты это знаешь. То, что со мной произошло, абсурд и нелепость. Не хотел я грабить его, не хотел, а как такое вышло — ума не приложу. И вообще, пора на работу, вечером поговорим.

Я вышел на кухню, с трудом съел кусок рыбы и хлебнул чаю. Мама сидела рядом на кушетке, держала на коленях приготовленную мне свежую рубаху и что-то спрашивала. Ее лицо горело, как иссеченное крапивой, а пальцы рук дрожали и не гнулись, будто закоченели от холода.