Света не было. Вначале свеча маленько подмигивала над дверью, как сигнальный огонь дальнего маяка, а потом потухла. Догорела ли или спер кто? Да и нужды в ней не было. Все равно никуда не пойдешь. Ни по какой нужде — там тоже сидели. И кулька своего с собой не возьмешь, а оставишь — и позаимствовать могли бы.
Разговоры дружеские и самые пассажирские того времени — о соли, где она есть и по какой цене, на что охотней обменивают, о поездах, которые опаздывают. О людях тоже — кто у кого с войны не вернулся, о сиротах и о тех также, которые нынче по вокзалам и вагонам балуют. Охотней всего именно о них:
— Как того обчистили, мастерового. Умеючи делают, знатно.
— А где это? Я ничего такого…
— Ходил тот мастеровой с войлочным рулоном под мышкой и место себе намечал. Правильно, видно, он сообразил, остановился у дверей багажной кассы и все стоял у самой стены. Когда кассу закрыли, он у тех дверей и улегся, подстелив под себя тот войлок. Устамши, видно, был и тут же захрапел. Тогда к нему другой с боку пристроился и давай того, сонного, помаленьку с войлока выпихивать. Когда тот вовсе на полу оказался, этот второй встал, завернул войлок в рулон и ушел с ним.
Вскорости мастеровой проснулся и такой вой поднял! Из-под меня, кричал он, кусок войлока уперли, новый вовсе, пар на десять обуток. Еще и милиционера позвал и тому толкует, что у него войлок стащили. Милиционер, должно, сонный был и не очень-то хорошо того мастерового понимал:
— Где тут войлок у вас был, гражданин?
— Я ж говорю — спал я на нем.
— Кто еще на этом войлоке спал?
— Один я. Больше никто.
— Выходили по какой нужде?
— Никуда не выходил. Все время на этом войлоке спал.
— Тогда, гражданин, покажите точно то место, где вы спали!
И тот показал. Вот, говорит, от того сучка, за тем мокрым окурком, и до того пятна на этой доске. Больше нигде.
Милиционер все хорошенько осмотрел, а потом сказал тому мастеровому:
— Нет, гражданин! Войлока у вас не стащили. На голом полу вы спали, гражданин. А войлок — это одна ваша чистая фантазия. А, может, какие общественные деньги пропили, гражданин? Очень даже просто…
— Вы милиционеру ничего не сказали?
— Как скажешь? Поднимись только, как твое место тут же другой позаимствует. И будешь потом на ногах до самого поезда. А разговаривать с милиционером лежа…
— Лежа неподобаег.
— И я говорю.
— А я мыслю, — вмешался голос со стороны, — если из-под кого войлок уперли, того он и стоит. У такого и бабу уведут.
— Бабу не уведут. Много их, после войны, и товар вроде бы как уцененный.
— Смотря какая баба. Иная и не совсем и молодая, видная только и нарядная, крышу над головой имеет, корову, огород и ремесло какое знает, по самогону в особенности, — к такой и молодые липнут, как мухи. А девки…
— Девки, почитай, без надобности. Двое их у меня и знаю ихную цену. Молодых парней или мужиков почти нету. Которые погибли, которые еще служат, а которые в города подались.
— В городах тоже люди нужны, рабочие. Молодые в особенности, чтоб без семьи…
— А я о чем говорю. Но в городах и своих девок хватает.
— Сторожами едут устраиваться, кладовщиками.
— А что от них, кособоких, без ноги и без руки? Ездовым поставишь, и то ему бабу дай, чтобы погружала на телегу и выгружала.
— Да, видать, не кончилась для нас, мужиков, еще война. Долго еще довоевывать будем…
Ранним утром пересадка. Темно еще, морозно и вьюжно. Узловая станция, но без настоящего вокзала. Подожгли его в войну и взорвали. Под вокзал на скорую руку приспособили отдельно стоящее багажное отделение. Центральную часть назвали залом для транзитных. Только туда не протиснуться, либо долго там не простоишь. Народу, как сельдей в бочке в добрые довоенные времена, и дух тяжелый.
А народ все прибывал. И, как нарочно, задолго до поезда, а другие — тотчас же после его отхода. Ну и народ же, господи! Не могут люди в аккуратности к своему поезду прийти. Хотя, с другой стороны, как угадаешь время, если расписания не вывешивались. Кассир, может быть, какие-то сведения о поездах имел, только к нему не подступиться. Окошечко кассы фанерной дощечкой прикрыто, вроде задвижки, и на ней бумажка приклеена, знакомая пассажирам многих поколений: «Касса справок не дает». В другом конце зала еще дверь была, но на ней намалеваны куда более хлесткие слова: «Посторонним вход воспрещен». И младенцу понятно — раз ты пассажир, значит ты и есть тот посторонний.
У наружной стены, с подветренной ее стороны, пассажиры мелкими группами сидели на своих мешочках, а другие, в погоне за теплом, быстрым шагом ходили из конца в конец перрона. Разговоры обычные. Но улавливалось и новое, в таких условиях заманчивое:
— Которые с деньгами — тем ничего! По буфетам сидят.
— А есть тут?
— Как не быть! Тут он, за станцией, в ста шагах.
В такое холодное утро открытие буфета еще задолго до рассвета было приятной неожиданностью. Тут он был совсем рядом, в пристройке к стене чайной, и служил как бы ее дежурным филиалом. Чайком, к слову сказать, там не баловали, как и в самой чайной. Чай — вода, и какой от него припек? Водка была из спирта-сырца, и, хотя продавали ее без ограничения во времени и сколько душе угодно, выпивали еще мало, по сто граммов, по старой фронтовой норме, не спрашивая закуски. И у кого ты закуску спрашивать будешь? Горожане на своем скромном пайке жили, а о крестьянах там, где проходила война, и говорить нечего. Они сами больше надеждами питались…
Закуска в буфете хотя и была, но отпускали ее посетителям осмотрительно и неохотно. Мало ли какие гости в течение дня могут заглянуть? И есть такие, которых угощать надо хорошо и умеючи, если не хочешь, чтобы тебя по собственному желанию из такого теплого места выпихнули.
— Перекусить найдется ли что, хозяйка?
— Это смотря по заказу. Которым сто граммов, те своим языком закусывают. А кому там двести и более, могу и котлету подать. Одну.
— А так пойдет — двести граммов и две котлеты?
Хозяин, в годах уже, упитанный и рыхлый, с длинными, низко опущенными концами усов, в разговор не вмешивался. Бразды правления держала его жена, значительно моложе мужа, красивая еще, чернявая и, видно, особа властная и крутого нрава.
— Как офицеру нашей героической армии, и еще в больших чинах, могу и две котлеты подать. Другим еды много не даю. При большой еде водка до живого мяса не доходит и всей своей силы не показывает. Жалуются, а которые и ругаться начинают, что воды в водку много добавлено. Поменьше бы еды в живот пихали, водка свою силу показала бы. И что эта за норма такая, по сто граммов для здорового мужика — срамота одна!
Тут же, на столике, плотно притиснутом к глухой боковой стене, появились объемистая глиняная кружка с резким запахом сивушных масел и тарелочка с двумя котлетами. Хлеба не подавали. Но, собственно, и уговора такого не было. Обслужив посетителя, единственного в это время, хозяйка скрылась в двери за прилавком. Бразды правления, выпавшие из ее рук, подобрал хозяин. С него и спрос:
— Нет ли у вас более свежих котлет? Эти уж очень старые, с волосами да нестриженые.
— Я вам скажу, дорогой товарищ — выпейте! Тогда охота к еде появится. И не очень старые эти котлеты, в холоде держим. А насчет волос, если попались которые, вы не сомневайтесь, они из головы моей жены. Но она чистая, моется.
Оставалось последовать разумному совету, и вскоре хозяин уже начал подгонять:
— Может, вам, дорогой товарищ, еще сотку или сколько прикажете?
— Довольно, пожалуй.
— А я бы приложился.
— Ну вам-то уж кто мешает, хозяину?
— Жена мешает. Очень. Вы думаете, дорогой товарищ, она не отметила, сколько водки в бутылке осталось? Засекла! А пробка как стоит? Замечаете? На один бок маленько свалена. Это ее примета. Сколько разов я всякие пакости от нее переносил, пока этой ее хитрости не понял! На пробке теперь ей меня не словить. Но она новую ловушку удумала. Уровень водки в бутылке отмечать начала. И памятлива! Своей отметки не забудет. Если б там сотку-другую по заказу налить, чтоб с отметки ее сбить, тогда и себе маленько…
