С какой радостью Быстров сообщил преподавателям для передачи всем курсантам новость: вместо восьми довоенных станкочасов сейчас нарезы в пулеметных и винтовочных стволах производятся за три минуты. Понимаете — три минуты!
В училище патриотизм часто проявлялся так:
— Товарищ полковник, прошу принять меня по личному делу.
— Хорошо, товарищ капитан, но только после девяти часов вечера. Остальные часы, извините, расписаны.
И он пришел ровно в двадцать один час. Знал уже, ни минутой позже, ни минутой раньше его не примут. Он бы и позже пришел, даже за полночь, и Быстров уже предвидел долгий, мучительный разговор:
— Я прошу отправить меня на фронт. Мне нужно ваше ходатайство.
— Нет, не напишу. Я не начальник училища.
— Попросите его.
— Нет, не попрошу. Вы не знаете приказ наркома о кадрах военных учебных заведений…
— Но в порядке исключения…
— Исключения? Допустим, что все это зависело бы от меня, но и тогда даже в порядке исключения, я бы вам отказал. Вы нужны здесь, здесь ваше место.
— Мой старый отец на фронте, а я, здоровый болван, околачиваюсь в тылу.
— Не околачиваетесь, а готовите командные кадры для фронта. По методической подготовленности курсантов ваша рота одна из лучших в училище.
— Не отпустите, запьянствую и завалю роту.
— Вот этого, капитан, как раз вы не сделаете, не посмеете. Напомню — ваш старый отец на фронте.
И так один, два, три, десять. И никому тут на дверь не укажешь. Быстров сам стремился на фронт, писал об этом и просился. С ним разговаривали кратко, а бывало — на дверь указывали. Но он этот прием отвергал.
Случалось, звонит командир батальона:
— Группа курсантов от учебы отказывается, просится на фронт.
— Начальнику политотдела докладывали?
— Да, но они просят вас.
Пойдешь, конечно, и опять тяжелый, долгий разговор, до ясного ответа: «Мы поняли, будем учиться».
Руководство обеспечивало училище всем необходимым для нормальной подготовки курсантов и постоянного командно-начальствующего состава. Короткометражные учебные кинофильмы о действиях штурмовых отрядов и других мелких групп пехоты, вместе со средствами усиления, успешно использовались в обучении курсантов, а тактические разработки более крупного и даже очень крупного масштаба — в командирской учебе лекционно.
Внутри многочисленного коллектива учебного отдела сложились уважительные друг к другу отношения. Обсуждение поступающих методических новинок было серьезным и откровенным. Большинство поступавших рекомендаций принималось с большим одобрением, по некоторые — с сомнениями, в них усматривались до конца не изученные, возможные только в единичных случаях выводы, а бывало — и опровергались, как, например, опровергли и не приняли рекомендации о применении залпового огня мелкими пехотными группами для поражения противника. Итоги обсуждения всегда протоколировались, и по этой рекомендации записали:
«Изучение залпового огня из стрелкового оружия мелких пехотных подразделений в программу не включать. Он может быть рекомендован в отделении и во взводе для овладения управления огнем командиром, если стрелки стреляют плохо или вовсе не стреляют, или для отражения внезапного нападения крупных живых целей, например конницы.
В каждой роте на одном отделении на трехстах метрах по ростовым целям показать процент попадания в цель одиночными выстрелами и залповым огнем».
Училище стремилось к тому, чтобы курсанты выросли высоконравственными, духовно богатыми и военно-обученными патриотами, и, желая им дослужить до маршальских званий, в первую очередь оно готовило волевого и знающего военное дело взводного командира, а в этой подготовке нет мелочей. Решает глубокое понимание главного, но равно обязательно овладение множеством навыков, на первый взгляд маловажных, но без знания которых не сформируется командир, способный подчинить своей воле людей, сколотить воинское подразделение и повести его в бой, всегда для кого-то последний. Поэтому в училище, например, совсем не все равно, какое положение пальцев считать полусогнутым или как измеряется длина вытянутой руки, как многое другое.
Неточностями и многословием страдали многие наши довоенные уставы и наставления, как и проекты уставов, выпущенные генеральным штабом в ходе войны. В училище все эти уставы изучались, по ним проводили показные и инструкторско-методические занятия, и результаты их записывались в протоколах:
«Проект строевого устава страдает многословием в командах. Допускает развертывание взвода в цепь только из походной колонны и только в направлении движения».
«В наставлении по стрелковому делу не точно указано, когда именно пулеметчик поднимает прицельную планку».
«В дисциплинарном уставе статья о применении силы или оружия занимает больше страницы, а содержание ее можно изложить двумя-тремя фразами».
Руководство требовало отзывов и поправок на проекты уставов, и такие посылались вместе с протоколами совещаний командно-преподавательского состава по их изучению.
В коллективе учебного отдела рождались все новые и новые предложения, как улучшить и ускорить усвоение курсантами программы обучения. Это, конечно, радовало Быстрова, лед тронулся, но тревожило — не впасть бы в заблуждение. Во избежание ошибочных толкований, каждое стоящее внимания новое предложение, как, впрочем, и каждое занятие по новой теме, проверялось проведением показного занятия, с привлечением всех преподавателей цикла, и только после такой проверки разработка становилась обязательной для всех преподавателей по данной теме.
По мере продвижения фронта на запад сокращалась численность курсантов. А когда в пороховом дыму начали вырисовываться контуры победы, училище перешло на трехгодичный срок обучения — уже офицеров для армии мирных дней.
Из райвоенкоматов поступала зеленая молодежь со средним образованием, с фронтов — тоже молодежь 19–20 лет, но с боевым опытом. Приемные комиссии не торопились, внимательно изучали каждого курсанта, взвешивали все «за» и «против».
Курсанты с фронтовым опытом справедливо признавались самой сильной, но и самой трудоемкой частью обучаемых. Что касается зеленой молодежи, то до ее понимания достаточно было довести обязательность уставных норм, а молодежь с фронтов, по существу не видевшую мирных дней, смутно представлявшую себе жизнь вне порохового дыма и взрывов, — надо было уметь убеждать, и не уговариванием — оно исключалось, а разъяснением и непреклонной, но не оскорбляющей человеческого достоинства требовательностью.
На всю жизнь Быстрову запомнилось прибытие с фронтов первой партии кандидатов в курсанты.
Поезд опаздывал, и он, уезжая со станции, оставил дежурного офицера с задачей временно разместить пополнение в учебный корпус и немедля сообщить ему об этом.
Ночью, когда Быстров еще только подходил к учебному корпусу, его озадачил шум и треск в классах, с таким трудом созданных и строго оберегаемых. Он буквально онемел, открыв дверь в класс огневой подготовки. В помещении, где никогда не курили, полно дыму, едкого, фронтового, хоть топор вешай. К счастью, топора не оказалось, и это спасло от полного уничтожения часть стульев и зимних рам, которые будущие курсанты так деловито ломали на дрова.
— Остановитесь! Что вы делаете?
— А что, товарищ полковник? Мы дрова заготавливаем…
— Какие же это дрова?
— Подумаешь, оконные рамы! Мы в окопах пианинами обогревались.
Что тут скажешь? Это издержки войны, ее невидимые потери. И учить этих людей, думал Быстров, будет чрезвычайно трудно. Нет ничего более трудоемкого, чем переучить неправильно обученного, тем более, если неверный прием подсказан молодому солдату смелым и мужественным, дорогим солдатскому сердцу командиром и в чем-то единичном имел успех.
Молодой солдат на ступеньках становления в войне стремится подражать командиру во всем, до мельчайших подробностей. Но в этом подражании ограничивается зачастую внешними признаками, не проникая в потаенный духовный мир кумира, что нередко задерживает собственное возмужание солдата. Это тоже, конечно, одна из издержек фронтового быта.
