Вдруг появились два немецких полицейских, здоровенных парня в новеньких мундирах. Им не понравилось, что евреи стоят кучей около гостиницы в центре города. Они потребовали, чтобы евреи шли дальше. И евреи потащили свои вещи, кто на саночках, кто на плечах. Полицейские толкали и били некоторых женщин. Особенно мне запомнилась следующая сцена. Молодая женщина везёт груженные вещами санки. Около неё идёт мальчик, лет 4-х или 5-ти. Санки заехали на часть мостовой, не покрытую снегом. Она потянула сильнее, и санки перевернулись. К ней подбежал один полицейский и начал её бить. Он стучал себе пальцем по лбу и выразительно показывал, что надо везти санки по снегу, а не по камням мостовой. Женщина пробовала поднять санки, но это ей не удавалось. Полицейский несколько раз подбегал к ней и каждый раз ударял её кулаком или сапогом. Мальчик начинал плакать и визжать, когда немец подходил к ним. Полицейский замахнулся и на мальчика. Мать, желая спасти своего ребёнка от удара, начала целовать руки полицейскому. Наконец, этот последний выправил санки, и дал женщине напутственный пинок в зад.

Вот ещё одна сценка. На крутом спуске с Николаевской площади на переулке Короленко перевернулись санки одной старухи. Она тщетно пытается их выпрямить. Я не вытерпел. Сошёл с тротуара и помог женщине уложить поклажу на санки. Вдруг ко мне подбегает полицейский. «Бист ду аух айн юде? (Ты тоже еврей?)» — спросил он. Я ответил, что я русский. Тогда он замахнулся на меня и стал ругать за то, что я помог еврейке. Я поспешил удалиться. Бедные люди! В гетто их ждёт верная смерть от голода.

* * *

Часто мне приходилось делить пищу на четыре равные части. Разделить абсолютно точно невозможно, и я наблюдаю, как сын и дочь с жадностью набрасываются и выбирают большие куски. Могу ли я их винить в этом? Нет, конечно! Бывали случаи, когда я поступал так же, когда делёж производился мною наедине. Гнусно! Но голод притупляет волю!

16 декабря.

Сейчас в городе такая большая смертность от голода, что не успевают изготовлять гробы и хоронить покойников. Женщина, умершая во флигеле нашего дома 7 декабря, ещё не похоронена и лежит в своей комнате.

21 декабря.

Сегодня впервые после прихода немцев в Харьков я с’ел кусочек настоящего хлеба. Жена выменяла у немцев рождественские украшения для ёлки на два куска хлеба и на кусок колбасы. Какое блаженство. Хлеб, правда, серый и кисловатый, но ведь это настоящий хлеб, такой сытный и вкусный. Не то, что варёная картошка. Впрочем, в последнее время мы ели не картошку, а шелуху от неё. Она продаётся на базаре. Из неё делают котлеты. Но от них тошнит и получается понос. Бедные мы, бедные! До чего мы дожили!

* * *

В городе, по-видимому, начал распространяться сыпной тиф. В отделе здравоохранения управы вывешено объявление о врачебной помощи сыпнотифозным. Раз голод — так и тиф. Недаром в простонародье сыпной тиф называют голодным тифом. Кроме того мыло стоит безумно дорого. Поэтому у многих появились вши.

20 декабря.

Первоначально я числился заведующим медицинской частью протезных мастерских института ортопедии. Теперь мне поручено заведывание мастерскими. Произошло это при следующих обстоятельствах. В мастерских работают два уже пожилых рабочих. Один из них столяр и выделывает костыли, другой — старый протезный мастер и занят починкой протезов. Несколько дней тому назад эти два рабочих подали заявление на имя директора института ортопедии, доктора Пригоровского, о том, что заведующий протезными мастерскими, Н. М. Шевченко — коммунист, недавно окончивший свой комсомольский стаж и что его следует немедленно снять с работы. Пригоровский испугался и отдал приказ об увольнении Шевченко. И о назначении меня директором протезных мастерских. Этот приказ был утверждён в управе неким Довбищенко, которому подчинены все промышленные предприятия города Харькова. Более того, я получил предписание уволить Шевченко. Это меня нисколько не устраивало. Парень он — хороший. Прежде всего я сообщил ему о том, что я получил приказ уволить его, и заявил, что я не собираюсь осуществлять этот «приказ». Мы решили, что мне следует побывать в личном отделе управы и там похлопотать о том, чтобы приказ был отменён. Вчера я явился в этот личный отдел. Вошёл в комнату, где находились два субъекта и сразу почувствовал, что я нахожусь на допросе. Оба субъекта оказались двумя типичными украинскими националистами. Одному было около 40 лет, но его волосы были почти все седые. Взгляд его тёмно-карих глаз тяжёлый. Другой субъект помоложе, так лет около 20. Лицо бритое. Вид — тупой. Мой допрос длился больше получаса. Я рассказал, кто я и зачем явился, сказал, что работа Шевченко в мастерской является очень полезной, что он сохранил в целости всё имущество протезных мастерских. Когда я кончил говорить, настало длительное молчание. Оба субъекта поглядывали то на меня, то друг на друга, и ничего не говорили. Я не вытерпел: «Ну, как? — спросил я. — Сократить!» Ответил более пожилой: «Правильно?» и поглядел вопросительно на своего компаньона. «Да, сократить!», ответил тот. «Но ведь это принесёт учреждению огромный вред», попробовал сказать я. Но сразу почувствовал, что говорю совершенно зря, и что судьба Шевченко уже окончательно решена. Я сообщил Шевченко об отрицательном результате моего хождения в управу и заявил ему, что я не буду снимать его с работы. Мы решили, что он сам постепенно отстранится от неё, без дискриминирующего его приказа. Этот Никита Шевченко производит на меня хорошее впечатление. Он — инвалид, его жена тоже. У них очаровательный двухлетний сынишка. За что же я буду подвергать каре эту семью? За то, что Шевченко — коммунист. Но ведь это вызывает во мне только сочувствие. Надо надеяться, что и Пригоровский и Довбищенко и субъекты личного отдела управы забудут про него. Эти два украинских националиста произвели на меня удручающее впечатление. Оба интеллигентны, а выглядят хуже жандармов.

23 декабря.

Несколько дней тому назад немцы без ведома отдела здравоохранения управы вывезли всех душевнобольных из психиатрической больницы (Сабурова дача). Больные увезены неизвестно куда. Опасаются, что немцы расстреляли всех душевнобольных, среди которых было немало выздоравливающих. Особенно трагична судьба знакомой мне семьи инженера Петрова. Этот последний изредка страдал припадками психического заболевания. Последние годы до прихода немцев в Харьков он находился в нормальном состоянии. Недавно он возвратился домой несколько позже установленного времени. Его остановил немецкий патруль. С него сняли пальто, а затем отпустили домой. Это событие произвело на Петрова такое сильное впечатление, что у него начался очередной приступ. Его жена отправила его в психиатрическую лечебницу. Там Петров начал быстро поправляться. Последние его письма свидетельствовали о том, что приступ прошёл. Его жена уже намеревалась забрать его домой. И вдруг Петров исчез с прочими больными психиатрической лечебницы. Сегодня моя жена видела сына Петрова, мальчика лет 17. Он сидел и ждал, когда его примет заведующий отделом здравоохранения управы. Мальчик — очень, худой, бледный, видимо сильно волновался; его глаза выражали ужас… бедные люди!

* * *

Несколько дней тому назад было объявлено, что жители города, не имеющие службы или постоянной работы, будут эвакуированы из города в принудительном порядке. Сейчас это постановление отменено. Очевидно немцы придумали иные способы «разгрузки» голодающего города, или — что вернее — предоставили людям умирать от голода. Недавно распространились слухи о том, что немцы будут снабжать город хлебом. Но пока эти слухи не оправдались. По прежнему нет воды, нет света и нет хлеба. Немцы умудряются освещать свои комнаты электричеством, но русским света не дают.