Пар поспешно обратил смех в рев туманной сирены, а когда успокоился, сказал:

— Какой блестящий ум у вас, стрингеров, какая мощь интеллекта!

— Мы тоже, — вступили в беседу бимсы, — не менее гениальны и изобретательны. Мы пришли к выводу, что пиллерсы существенно помогают нам. Они нас поддерживают, когда сверху обрушивается страшная тяжесть морской воды.

«Димбула» с жутким креном провалилась в водяное ущелье и судорожным рывком внизу выпрямилась.

— А вот теперь — слышишь, Пар? — настилы и переборки в районе носа, а в особенности — кормы поддерживают нас и помогают удерживаться от распрямления.

Шпангоуты говорили голосом серьезным и уважительным, как говорят те, кто в первый раз в жизни набрел на новую мысль.

— Я — всего-навсего легкомысленный бродяга, — ответил Пар, — но по роду деятельности бывал под очень высоким давлением. Рассказывайте дальше. Вы так сильны, и все, о чем вы рассказываете, так интересно!

— Смотри на нас и учись, — вмешались листы кормовой обшивки. — Задние, приготовьсь! Вон идет такая волна, какой мы еще не видели. Держись, заклепки!

Чудовищная громада с маху грохнулась сзади, но в сутолоке и суете схватки Пар слышал быстрые четкие реплики стальных элементов конструкций, боровшихся с разными по величине и по направлению напряженными:

— Тише, не зажимайся, а вот теперь стой, держись! Прямее! Подайся чуток! Не забывай о краях — прими на себя, — наперекрест передай! Не отпускай, прихвати края крепче! Гони воду вниз — все, уходит!

Волна умчалась в темноту со словами: «Это ваш первый рейс? Что ж, неплохо!», и позабывший, что такое сухая палуба, корабль задрожал в такт машине. Все три цилиндра побелели от соленых брызг, проникавших сквозь люк, белой опушкой оделись паропроводы, даже начищенная медь основания была в грязных пятнах, зато цилиндры научились работать с паром, смешанным наполовину с водой, и бодро стучали поршнями.

— Как дела у самого совершенного создания человеческого гения? — спросил Пар, клубясь в машинном отделении.

— Ничто не дается даром в юдоли слез, — ответили цилиндры, славно проработали не один век, — и очень мало за семидесятипятифунтовую головку. Последний час с четвертью с трудом выжимаем два узла! Для восьмисот лошадиных сил унизительно, другого слова не подберешь.

— Все лучше, чем дрейфовать кормой вперед. Вы стали, как бы это сказать — немного опытнее, а?

— Если бы тебя так било всю ночь, ты тоже приобрел бы опыт. Теорети-рети-рети-чески, жесткость — первое дело; практи-к-ти-к-ти-чески же — уступай в одном, но держись в другом. Мы поняли это, когда работали, лежа на боку в течение пяти минут без перерыва. Как погода?

— Стихает, — отвечал Пар.

— Отлично, — сказал цилиндр высокого давления, — раскручивайте ее, ребята. Нам дали еще пять фунтов свежего пара.

И он прогудел первые такты «говорил Джезайя старому Джезайе…» — любимой, если вы обратили внимание, песенки двигателей, рассчитанных на среднюю скорость. Двухвинтовые скоростные лайнеры предпочитают «Турецкий марш», увертюру к «Бронзовому коню» или «Мадам Анго» в нормальном режиме, а при неполадках сбиваются на «Похороны куклы» Гуно с вариациями.

— Настанет день, когда у тебя будет собственная мелодия, — сказал Пар и взвился к сирене, чтобы дать последний гудок.

Наутро небо расчистилось, море слегка утихло. «Димбула» очутилась во власти бортовой качки. Ее шатало с боку на бок так, что стальным деталям было худо и тошно от круговерти, но к счастью, не всем одновременно, иначе судно развалилось бы, как намокшая бумажная коробка.

Пар без устали подавал предупреждающие сигналы, потому что как раз по окончании бури в резкой, жестокой качке и сумятице случается большинство крушений — все думают, что самбе страшное позади и теряют бдительность. Поэтому он ревел и свистел до тех пор, пока шпангоуты, бимсы, настилы и стрингеры не научились поддерживать друг друга при крене и не приноровились к новым условиям.

У них было достаточно времени, поскольку они провели в море шестнадцать дней, а сносная погода установилась лишь за сто миль до Нью-Йорка. «Димбула» приняла лоцмана и, вся покрытая солью и рыжей ржавчиной, вошла в порт. Труба была сверху донизу грязно-серая, две шлюпки снесло, каждая из трех медных вентиляционных отдушин выглядела, как шляпа после драки с полицией, посреди мостика была вмятина, ходовая рубка расщеплена, словно от удара топором. Перечень мелких поломок в машинном отделении был длиной почти что с несущий вал. При попытке открыть передний грузовой люк крышка его застряла в перекладинах трапа, паровой шпиль сильно покорежило на подставке, но тем не менее шкипер сказал, что «ничего страшного».

— А хороша, — сказал он мистеру Бьюкенену. — Шла с полным грузом, как яхта. Помните последний заряд шторма в море? Честное слово, Бьюк, я горд за нее.

— Да, безусловно, — кивнул механик и оглядел разгромленные палубы. — Со стороны может показаться, что мы потерпели кораблекрушение, но мы-то знаем, что это вовсе не так.

И все детали на «Димбуле» были горды донельзя, а фок-мачта и таранная переборка, обладавшие характером напористым и честолюбивым, упрашивали Пар, чтобы он известил порт Нью-Йорк об их прибытии.

— Расскажи про нас этим большим судам, — сказали они, — а то они вроде бы и внимания-то на нас не обращают.

Стояло прекрасное, чистое, спокойное утро; с рейда цепочкой с интервалом в полмили величественно направлялись в открытое море «Мажестик», «Париж», «Турень», «Сербия», «Кайзер Вильгельм II» и «Веркендам». На кораблях играли оркестры, с буксиров кричали и махали платочками. «Димбула» отвернула штурвал, очищая путь большим пароходам, а Пар, который достаточно повидал на своем веку и не упускал лишней возможности покрасоваться, закричал:

— Ого-го-го-го! Работники и герои Больших морей! Сим объявляем всем, что мы, «Димбула», вышли из Ливерпуля и за пятнадцать суток девять часов с тремя тысячами тонн. на борту впервые в жизни пересекли Атлантику. Мы не потонули. Мы прибыли сюда в целости. Мы храбро бились с невиданным штормом. Нам разбило палубы, мы испытали все виды качки, мы думали, нам конец. Но мы все выдержали, пришли в Нью-Йорк через всю Атлантику, через ужаснейшую, небывалую бурю. Мы — «Димбула»!

Великолепная колонна судов шла размеренно, как последовательность времен года. «Мажестик» сказал: «Надо же!», «Париж» проворчал: «Подумаешь!», «Турень» согласилась: «Oui!» и выпустила кокетливый завиток пара. «Сербия» усмехнулась: «Х-хо!», а «Кайзер» и «Веркендам» отозвались «Hoch!», и наступило опять молчание.

— Я сделал все, что серьезно сообщил Пар, — но, похоже, не произвёл на них должного впечатления. А как по-вашему?

— Сущее безобразие, — отозвалась кормовая обшивка. — Неужели не видно, как нам досталось? Нет ни одного корабля, который бы перенес то, что мы.

— Это я поостерегся бы утверждать, — сказал Пар. — С некоторыми из этих кораблей я знаком и приводил их через такие же шторма не за полмесяца, а за шесть дней, причем водоизмещение кое у кого больше десяти тысяч тонн. Один раз, например, «Мажестик» захлестнуло вместе с трубой, и, если мне не изменяет память, «Аризоне» я помогал темной ночью уйти задним ходом от айсберга. Как-то я спасся из машинного отделения «Парижа», потому что в нем было тридцать футов воды. Не спорю, конечно…

Внезапно Пар смолк: под носом «Димбулы» проскочил буксир с группой политиков и духовым оркестром. Они проводили отплывавшего в Европу сенатора и теперь взяли курс на Хобокен. Долгое молчание обволокло «Димбулу» от форштевня до винта. Потом новый мощный голос заговорил как будто спросонья:

— Кажется, я нагородила тут ерунды.

Пар сразу понял, в чем дело. Когда корабль становится кораблем, все разговоры на нем смолкают и голоса сливаются в один голос — голос самого корабля.

— Кто говорит? — весело спросил Пар.

— «Димбула», кто же еще. С момента спуска на воду я ношу это имя. Но как я себя глупо вела!

Буксир, сделавший все, чтобы попасть под пароход, успел вовремя улизнуть. Оркестр на нем бряцал во всю мощь веселую залихватскую мелодию: