Надо к случаю заметить, что избы в нашем краю — северного сложения: метров с десяток по фасаду, с двадцать пять — от конца до конца, и в двух ярусах, то есть пятьсот метров квадратных, да чердак еще, да подполье… Освящая такие сооружения, я поначалу то и дело попадал в безнадежность — хожу, хожу себе, кроплю и кроплю и вдруг заплутаю: кругом двери, лестницы, как на корабле, — куда идти? Тут — корова, там — теленок, это — овцы, это… это — козел-гад… Толкаешься во все стороны среди цыплят, поросят и кошек, пока людей не найдешь… Потом уж я без провожатых за такое дело не брался: не ровен час забредешь в самую глыбь, а хозяева тем временем подопьют и про тебя позабудут…
Вот в такой избе угостились мы крепким, душистым чаем: женщина, она только что родом здешняя, а так ведь — с младых лет москвичка, стало быть, научилась понимать в чаепитии толк и заваривала по-московски. А потом пошли к старой черемухе у дороги. Там стоял обыкновенный столбик в человеческий рост, какие используются для сооружения оград и заборов. У вершины его был красиво вырезан православный крест, под которым в специальном углублении помещалась завернутая в непромокаемую пленку картонная иконочка святителя Николая, архиепископа города Миры, что в Ликии.
— Часовня точно посвящалась Николаю чудотворцу?
— Да, я хоть и маленькая была, но хорошо помню икону Николы-зимнего и лампадку, правда, лампадка в мои годы уже не светила. А потом все куда-то исчезло, но часовня долго-долго еще стояла, пока не сожгли… Только валуны от фундамента и сохранились…
Действительно: четыре краеугольных камни лежали на своих основоположных местах.
Прочитав подходящие для сего случая молитвы, я окропил памятный знак святою водой, и мы отправились к зерносушилке, где, как выяснилось, в прежние времена располагалось кладбище. Здесь редко где встретишь могилу старше шестидесятых годов, когда очередная атака на позиции российских крестьян, проходившая под знаменем "неперспективности деревень" завершилась полной победой. И вместе с разоренными деревеньками пошли под бульдозер или в огонь недорушенные во время предыдущих баталий часовни, храмы, с ними заодно — и погосты.
Теперь все эти угодья без следа сгинули в обширнейших полевых пространствах, зарастающих непролазным кустарником, ветви которого, а по здешнему — вицы, пригодны для плетения хороших корзин.
Но это теперь, после очередной, обескураживающей своей молниеносностью, битвы под стягом "нерентабельности коллективных хозяйств", а тогда колхозы еще существовали, и разные, необходимые для крестьянского дела сооружения, тоже.
Вот мы и направились к зерносушилке — надобно было освятить крест, напоминавший о тех, кто смиренно покоился под ногами.
Потом вернулись в деревню и освящали столбик на месте другой часовенки — в честь Казанской иконы Божией Матери. Наконец, добрались до колодца, осквернявшегося то кошкой, то крысами, то воронами.
— А отчего они, — спрашиваю, — с такою охотою туда прыгают?
— Племянник мой сбрасывает…
Он немножко — того, — и постучала указательным пальцем по виску:
— нынче и в армию его не взяли…
Никого из нашей деревни не взяли…
Трое призывников, и ни один не сгодился, — разговаривала она отрывисто и торопливо.
— Из отцовского поколения — все мужчины деревни ушли на войну…
Из моего поколения — все парни служили в армии…
Некоторые даже — на флоте…
А теперь мы уже не дадим защитников Родине…
Остались одни дураки…
Таких и за трактор посадить нельзя, не то что доверить оружие…
А кого они нарожают?.. Если нарожают, конечно…
Говорю брату: батюшка приедет, хоть сына-то окрестил бы…
Он чуть ли не с кулаками на меня набросился…
Хотя столбики и крест сам делал…
За водку, правда…
Но креститься, говорит, и за водку не буду…
И сына не дал крестить…
Николину часовню, между прочим, брат и спалил…
Когда пришли столбик вкапывать, думала, хоть какие-то чувства в нем зашевелятся…
А он — словно колода бездушная…
Вообще-то у нас все некрещеные…
Разве что старушка одна…
Да и я крестилась совсем недавно… В Москве…
Спросил, кто она по профессии: где ж, думаю, можно разговаривать таким диковинным образом?
— Начальник смены на телеграфе…
А до этого много лет проработала телеграфисткой-телефонисткой,
— и без перехода начала рассказывать о плане восстановления часовен:
где раздобыть лес, тес, кровельное железо, у кого заказать иконы…
Я уже не успевал принимать телеграммы и потому решился переключить аппарат:
— У нас на сегодня еще какие-нибудь планы есть?
— Освятить дом… Пообедать… А потом шофер отвезет вас…
— Он хоть дождется?
— Конечно… Сосед… Дальний родственник… В кинопрокате работает… Машину ему на весь день дали…
И пошли мы освящать ее хоромину: это был пятый подряд молебен — язык у меня стал заплетаться. Бродили, бродили — по комнатам, коридорам, чуланам, кладовкам, закутам, клетушкам и опустевшим хлевам, торопыга то подталкивала меня с одной лестницы на другую, то забегала вперед, чтобы отворить дверь, счет которым давно потерялся.
— И последнее, — объявила она: — сеновал…
Перед нами открылось пространство таких необъятных размеров, что я сразу заглянул в ковшик — хватит ли святой водицы для окропления. Перехватив мой взгляд, она молниеносно телеграфировала:
— У меня есть… Крещенская… Сейчас принесу… Только стойте на месте… Не уходите никуда, — и убежала.
Это был старинный северный сеновал с широченными воротами для взвоза — наклонного помоста, по которому лошадь могла взвезти сюда — на второй этаж — телегу или же сани. Здесь гужевой транспорт и разворачивался.
Наполнив ковшик, я обошел с кропилом выметенный сеновал — лишь в одном уголке лежал клочок пересохшей травы, кошенной, вероятно, еще родителями хозяйки:
— Стадион: для футбола, может, и маловат, а волейбольная площадка — как раз поместится, и зрителям места хватит.
— Когда-то здесь и взаправду был стадион, — улыбнулась она:
— Отец летом на косилке работал, приносил зайчат — мааленьких…
Мы с братом выкармливали их, — мне показалось, что она стала говорить спокойнее и мягче,
— к зиме они вырастали и устраивали гонки: по стенам, потолку — ну, по кровле…
Дом был крыт еловыми досками, вот они по этим доскам — снизу, изнутри — и носились…
Ушками вниз… Смешно…
Жили они свободно — могли и во двор выскакивать, но зимой далеко не бегали…
Так, по огороду: весь снег перебаламутят — и опять в дом…
А весной — уходили… Сначала на день-на два, а потом — навсегда…
Летом пойдешь в лес по грибы или по ягоды, встретишь зайчишку какого-нибудь: он замрет и уставится на тебя…
А ты думаешь: может, это твой выкормыш?..
Они ведь почти ручными становились — даже погладить себя иногда разрешали…
Скотина к ним относилась нормально…
Собачка у нас была — спокойная такая: вообще внимания не обращала…
Кошка только…
Спит где-нибудь, а они носятся да и налетят на нее…
Случайно или нарочно — не знаю…
Кошка заорет — и за ними, да разве угонишься?..
С зайчатами этими все детство прошло: и мое, и братнино…
А теперь вот не всегда поздороваться снизойдет…
Особенно после того, как я окрестилась и стала в церковь ходить…
Если бы еще только он…
Мы с вами целый день по деревне да вокруг нее шастаем…
Хотя бы одного человека заметили?..
То-то и оно: все попрятались…
Креста боятся…
И дома — в Москве — у меня то же самое: никто в церковь не ходит…
Беда!..
Что я должна сделать, чтобы помочь им, чтобы спасти?..
Батюшка, который меня крестил, говорит, что Господь нынче дал каждой русской семье, ну — фамилии, роду, по одному верующему…
Это, говорит, как после кораблекрушения: бултыхаются люди в океане небольшими такими… кучками…
Батюшка как-то покрасивее говорил, но я слово забыла…
