— Она не была вертушкой. Мама училась в пансионе, где строгие классные дамы наказывали вертушек. — И добавила: — А я бы не хотела учиться в пансионе.

— Тебя никто туда и не отдаст. Ты пойдешь в школу или будешь учиться дома.

Орвил не разделял мнения жены о том, что девочку непременно следует отдать в школу, когда есть возможность нанять для нее домашних учителей. Агнесса считала, что Джессике следует больше общаться с внешним миром, иначе она вырастет в счастливом неведении в доме Орвила, как в сказочном замке, а после, столкнувшись с трудностями жизни, вынуждена будет отступать. Орвил не совсем хорошо понимал, что здесь подразумевается под трудностями. Будущее Джессики обеспечено, она окружена любовью и заботой, и незачем готовить ее к неведомым невзгодам. Лучше просто воспитать ее честной и доброй, ведь прежде всего она будущая жена и мать.

«Пожалуй, порою Агнессу нелегко понять, — подумал Орвил, — и все оттого, что в ней сохранились еще отголоски привычек прежней жизни». Собственно, что знает он о ее прошлом? О внешней жизни — да, по ее рассказам, по тому, что увидел он тогда в Хоултоне, а о внутренней? Да почти ничего. Ему часто казалось, что в душе Агнессы есть какая-то потаенная дверь, в которую она не впускает и не впустит никого. А ведь по природе своей она едва ли была скрытной. И они никогда не говорили о прошлом; эта тема как-то сразу оказалась под запретом, и Орвил считал, что таково желание обоих. Но иногда его беспокоила и далее раздражала явная недосказанность. Было что-то, принадлежащее только Агнессе, «ее», а не «их» жизнь. Впрочем, каждый человек имеет на это право, — говорил он себе. Главное, он не сомневался в том, что Агнесса его любит. А прошлое… Оно, к счастью, и осталось в прошлом.

— Папа, показать тебе новые, рисунки?

— Потом. Я сам зайду к тебе. А сейчас мне нужно немного поработать.

— Тогда я пошла!

Она спрыгнула на пол, и через миг Орвил уже слышал быстро удаляющийся стук ее каблучков.

Орвил вспомнил о вопросе, заданном приемной дочерью. Конечно, больше всего надежд он возлагал на своего пока еще такого маленького сына, только в нем был безраздельно уверен: ведь это его плоть и кровь. Да, пожалуй, им с Агнессой придется отказаться от мысли иметь еще одного общего ребенка, особенно после того, как в доме появился Рей. Орвил невольно вздохнул: хорошо хоть Джессика не мальчишка, а то неизвестно, какой бы она была. Нужно отдать Орвилу должное: он очень редко вспоминал о том, что девочка ему не родная. Он действительно искренне ее любил, может быть, именно потому, что она была, по его мнению, такая своеобразная, не похожая ни на кого.

А Рей… Орвил понимал, разумеется, что сегодняшнее извинение немногого стоит, но он плохо представлял себе, как поступать с мальчиком дальше. Что тут нужно: строгость или ласка? Возможно, Агнесса что-нибудь посоветует, она все-таки женщина.

И Орвил, чтобы успокоиться окончательно, взялся за бумаги.

Поднимаясь по лестнице, Агнесса услышала странные сдавленные звуки. Она спустилась обратно и, заглянув под лестницу, увидела там Рея. Он сидел, забившись в угол, и плечи его вздрагивали от плача. Агнесса почувствовала не то чтобы жалость, просто ей стало не по себе. Она наклонилась над ним, потом дотронулась до его спины.

— Рей!

Он не отозвался, а продолжал сидеть, отвернувшись к стене, и Агнессу пронзила мысль о том, что стала бы делать она, если б здесь, на месте этого мальчика, оказался ее ребенок. Нет, ни за что не допустила бы она такого! Она знала, что Орвил не способен поступить с племянником несправедливо, а все же мать мальчика, будь она жива, непременно встала бы на его сторону!

— Рей! Не надо плакать, успокойся! Что случилось: дядя наказал тебя?

Она присела рядом с ним.

— Пожалуйста, Рей, ведь никто здесь, поверь, не желает тебе зла. Мы готовы любить тебя и делать все для того, чтобы ты чувствовал себя как дома! Тебе не нравится здесь, не нравимся мы?

Она говорила спокойным, доброжелательным тоном старшей, потом вновь притронулась к мальчику. Тогда он повернулся и, глядя на нее ненавидящими глазами, надрывно выкрикнул:

— Уходите отсюда, отстаньте от меня!

Агнесса отстранилась.

— Прости.

Она поднялась и пошла наверх, в детскую.

Орвил отложил бумаги, намереваясь немного подумать о том, что волновало его уже не первый день. На сей раз мысли его были не о Рее, а об Агнессе, и являлись они продолжением тех, что посещали Орвила еще раньше, до поездки к сестре.

Агнесса любила его, теперь он в этом не сомневался, хотя готов был согласиться с тем, что любовь ее родилась не вдруг, как его чувство, она выросла из хорошего отношения, стремления понять, из соприкосновения, постепенного слияния двух в чем-то родственных душ, явилась откликом на его чувство.

И все же, обычно собранная, сдержанная, спокойная, она иногда тревожила его; Орвил сам был не слишком откровенным человеком, но жена вела себя еще более скрытно; он часто не мог даже предположить, о чем она на самом деле думает. Если Орвил спрашивал, она отвечала правду, в этом он был уверен, она всегда советовалась с ним, как и он с нею, если дело касалось семьи, и все же… Он вспоминал свадебное путешествие к морю, мгновенья, когда Агнесса вдруг становилась зажигательно-озорной; внезапно и удивительно раскрываясь, она позволяла увидеть в себе многое ранее не замеченное и не разгаданное им. Такая, с горящими глазами, ярким румянцем и веселой улыбкой, она ему нравилась больше всего. Но теперь, в их повседневной жизни, она почти никогда не вела себя так; только изредка, играя с детьми, да и это можно было назвать тенью былого, временами являвшегося настроения. Возможно, став матерью семейства, под грузом новых забот она окончательно утратила молодой задор, но все же Орвил подумывал о том, что нужно разнообразить ее жизнь, а потому предложил верховую езду и был радостно удивлен, когда Агнесса так быстро и охотно согласилась. «В конце концов, — думал Орвил, — пока они не могут выезжать, это тоже выход. Во всяком случае, можно попробовать. Орвил взглянул на часы: близилось время обеда. Встал, подошел к окну: день бледно золотился осенним солнцем и листвой. Орвил подумал о том, что нынешней зимой, надо полагать, будут давать достаточно балов, на которых они с Агнессой смогут присутствовать. Агнесса как-то обмолвилась, что никогда еще не была на настоящем балу, и Орвил счел это большим упущением. Ведь теперь она женщина определенного положения и круга… Хотя, что касается круга… Насчет Орвила, разумеется, не сомневался никто, но по поводу Агнессы — он знал — были разные разговоры. Например, когда крестной матерью Джерри стала не дама из окружения семьи Лемб, а какая-то никому не ведомая „то ли приказчица, то ли модистка“, Орвилу с большим трудом за спиной жены удалось убедить знакомых, что Филлис — родственница Агнессы, и тем самым исправить положение. А что касается Джессики, то ее существование на свете простилось Агнессе лишь благодаря уважению, с каким общество относилось к семейству Лемб: к Рэймонду и Вирджинии, а позднее — к Орвилу и Лилиан. Орвил Лемб не мог сделать плохой выбор — на том и основывалось мнение людей, хотя многие признавали и собственное обаяние Агнессы.

«А ведь она, — подумал Орвил, — в самом деле оказалась замечательной матерью и женой». Он жалел иногда только об одном: о том, что они не встретились давно, когда ему было двадцать два, а ей — семнадцать. Тогда они с самого начала бы жили жизнью друг друга, так, как живут сейчас. Он чувствовал себя удивительно уверенно и спокойно, когда рядом была Агнесса, и часто ловил себя на мысли, что почти ежеминутно думает о ней, словно бы постоянно ощущает ее рядом.

Сам не замечая внезапно озарившей лицо улыбки, Орвил поспешно спустился вниз.

Обед прошел мирно; правда, Рей сидел подавленно-угрюмый, по обыкновению не глядя ни на кого; он начал есть только после замечания Орвила. Джессика же, напротив, была весела; не обращая внимания на Рея, она болтала, обращаясь попеременно то к Агнессе, то к Орвилу.