Они остановились посреди цветущего сада, где их не мог увидеть никто. Кругом было так нереально красиво, что казалось, им обоим снится один и тот же сон, просто сон, но то, что творилось в душе, не давало забыться.

— Господи! Никогда не думала, что увижу тебя снова, — тихо сказала Агнесса, и Джеку показалось, что в ее голосе нет ни радости, ни сожаления, а только бесконечная подавленность произошедшим.

— Да, — ответил он, — я тоже.

Он хотел сказать еще, что совсем иначе представлял себе эту встречу, на которую, конечно же, надеялся и в которую верил, но промолчал именно потому, что случилось все не так, как он думал и хотел.

— Сядем? — Агнесса показала на скамейку под деревьями.

Они сели, не очень близко друг к другу.

— Я долго искал тебя, Агнес! — Она вздрогнула, как и Орвил, услыхав это имя. — Ты ведь не против, если я буду называть тебя как раньше?

— Нет, Джекки, конечно, не против.

И они разом, не сговариваясь, вспомнили то, что должны были вспомнить: далекое прошлое, известное и понятное только им двоим. Да ведь и сейчас они находились в тех самых краях — ощущение этого незримо проникало в сердце. И все-таки Агнессе казалось, что она не там, где раньше; тот утраченный мир не был похож на этот: пространство осталось, но время ушло далеко вперед.

И Джек не увидел в ее глазах того, что было прежде, и подумал: она не мучится выбором, не страдает от вернувшихся чувств, она просто вспоминает — быть может, с холодным сердцем — и лишь по доброте душевной с такой печальной мягкостью ведет ничего не значащий разговор. А ничего он не значит, потому что все решено, понятно и так.

Джек знал, как важно для многих чувство долга, но он был уверен, что любовь, настоящая любовь, от которой оживают все краски мира, способна преодолеть любые преграды.

— Почему ты так смотришь на меня? — он и при этом улыбнулся почти смущенно. — Я очень изменился, да?

— Нет, Джек. Я ведь тебя сразу узнала.

Она ответила так, хотя на самом деле он стал другим; особенно изменились его глаза; тогда, на прииске, в них только начал проникать холод, теперь же они казались замерзшей водой. В нем было много чужого, от прежнего Джека остался как бы полутруп, и это давило на Агнессу, причиняло невыносимую боль.

— Что с тобой? — сказала она минутой позже, заметив кровь. — Ты ранен?

— Так, немножко… ерунда, — ответил он, обрадованный ее неподдельному испугу. — Не беспокойся, Агнес.

Ему захотелось, чтобы Агнесса дотронулась до него, но она продолжала сидеть спокойно, сложив руки на коленях.

— Как же это случилось, Джек? — тихо спросила она, имея в виду историю на прииске.

Он понял.

— Не знаю. Сам не знаю. Я тебе не говорил просто потому, что боялся тебя потерять. Но все равно это случилось… Я сейчас расскажу.

Его рассказ длился совсем недолго, он не стал излагать свою историю в подробностях, тем более в таких, какие вряд ли смогла бы спокойно выслушать Агнесса.

— Так вот, я сбежал с каторги, и меня ищут, Агнес. И если найдут, повесят.

— О Господи, нет! — Его вновь обрадовал отчаянный страх, с которым она произнесла последние слова, и, ободренный надеждой, он спросил, прорываясь за рамки, негласно установленные с самого начала, ибо она была женой другого, и он не имел права ни на что посягать!

— Скажи, Агнес, а если б ты знала, что я жив, ты бы смогла меня забыть? Вышла бы замуж?

Он думал, что она скажет «Не стоит об этом говорить» или «Все в прошлом», но Агнесса со странно задумчивым выражением, словно не понимая саму себя, произнесла:

— Я никогда тебя не забывала, такое не забывается, Джек. И я не вышла бы замуж, если б знала, что ты не погиб.

— Но я осужден пожизненно.

Она молчала.

— Даже за Орвила? — тихо спросил он, слегка наклоняясь к ней.

— Ни за кого. Я бы, наверное, просто не смогла…

Она представила себе скупо нарисованные Джеком картины: невидимая жизнь тянулась рядом многие годы, и только сейчас вышел из подземелья этот тайный поток. Да, все было бы совершенно иначе, если бы она знала о нем, раньше-тяжелее, но зато теперь в чем-то проще. Хотя… смог ли бы опять стать по-настоящему близким ей этот человек? Вряд ли. Наверное, нет.

— А ты как жила?

— Плохо, — просто ответила Агнесса. — Очень бедно. Тяжелая была жизнь. Работала посудомойкой в ресторане.

— Ты?! — удивился он.

— Да. Пока не…— Агнесса запнулась. — Орвил мне очень помог.

Лицо Джека потемнело, и на мгновение появилась на нем нехорошая улыбка. Вообще, в разговоре с Агнессой он инстинктивно стремился поддерживать образ того человека, которого она когда-то знала, и лишь временами пробивалось в нем другое, новое… хотя, может, и не новое, а то, что всегда маячило в нем на втором плане. А Агнесса смотрела на него, живого, все еще будто не веря в то, что видит перед собой.

— Я рада, что ты не умер, Джек.

Лицо его исказила болезненная улыбка, и он глуховато произнес:

— Что ж, спасибо и на этом.

Кругом все цвело белым-белым, а он думал: никогда им не быть вместе, никогда, никогда, никогда!

Агнесса же вспоминала, что она чувствовала, когда узнала, что на самом деле творил Джек: он ведь обманывал ее! Он — убивал людей! И столько лет провел на каторге… Ей не пришло в голову, что она умышленно воскрешает в памяти воспоминания, которые позволили бы зачеркнуть первоначальный образ этого человека.

— Я была сильно потрясена, узнав о случившемся, — сказала она, и в ее тоне Джеку почудилось обвинение. — Никак не могла поверить, что ты… Мне казалось, ты не был жестоким.

— Значит, был, — небрежно произнес он. — Не стоит это ворошить: что было, то было. Не может человек всю жизнь платить один долг, это я и мужу твоему сказал. Я жалею, что так поступил, Агнес, в конце концов, мне несладко пришлось потом. Да и ты, как я теперь знаю, хлебнула горя. Долго ты… жила одна?

— Шесть лет, — сказала Агнесса. — И, честно говоря, думала, всегда так и будет. Орвил…— она опять запнулась. — Мы встретились случайно, когда я искала в Новом Орлеане свою мать.

— Нашла?

— Тогда нет. Я только недавно узнала, где она живет. Мы с Орвилом хотели съездить к ней.

— Ты любишь его? — внезапно спросил он, и Агнесса вздрогнула.

— Да, — ответила она как можно спокойнее, подавляя мучившие ее чувства. — Я думаю, не надо нам об этом говорить…

— Конечно. Ведь меня тебе, выходит, не за что любить! — произнес Джек, подводя итог своим наблюдениям и мыслям. Вышло это у него тоже как-то безразлично.

— Любят ведь не за что-то, Джек, — возразила Агнесса. — Просто любят или нет.

В этих спокойно произнесенных словах Джек услышал свой приговор. Он понял, что так и не вышел из тюрьмы, так и остался там, судьба тоже осудила его на пожизненное заключение, на вечные мучения души — жизнь сама была тюрьмой, из которой выход был, наверное, только один.

— У меня тоже были женщины после тебя, — сказал он, будто желая сделать ей больно, но сделал больно себе, ибо с этими женщинами ему было плохо, пусто, неуютно, точно в могиле.

Агнесса промолчала.

— Слушай, миссис Лемб, а ты и твой Орвил, вы знаете, что такое тюрьма, что чувствует человек, знающий, что он никогда оттуда не выйдет? Вы можете представить, что было там со мной?

Он хотел рассказать ей, как жил эти восемь лет, ужасные восемь лет: впроголодь, постоянно недосыпая, терпя холод, грязь, побои и изнурительный труд; хотел, но не сказал, подумав, что вызовет у нее, может быть, только жалость, то, о чем говорил Орвил, а это казалось ему унизительным.

— Мне действительно трудно это вообразить, Джек, — отвечала Агнесса. — И хотя многие сказали бы, наверное, что раз ты совершил тяжкое преступление, то и наказан справедливо, будь моя воля, я никогда не осудила бы тебя на муки. Мне правда очень жаль. Это все, что я могу тебе ответить.

Она сидела в бордовом, облегающем фигуру платье, волосы были собраны в узел и сколоты шпильками, нежная кожа слегка загорела, а зеленые глаза были совсем прежними; она сидела здесь, рядом, далекая-далекая, устремив взгляд в неизвестность, и. Джек ощутил вдруг нечто странное, такое с ним уже бывало иногда, но не так сильно: звон, бесконечный звон в голове, там будто что-то накренилось, мешая ему понимать происходящее вокруг. Он почувствовал, что может… что-нибудь сделать.