Лоутон подтолкнул Тейп, забрался сам, и они уселись рядом на скамье, покрытой мягким темно-красным бархатом. Внутренность машины освещали две газовые лампы по сторонам салона. Их рожки были сделаны в виде цветов. Тейп потянулась было к кранику, чтобы посмотреть, как регулируется яркость, но Лоутон прикрикнул на нее: «Не трогай ничего!», и она поспешно отдернула руку.

Паромобиль загрохотал по мостовой. Мастер отвернулся от Тейп и, не отрываясь, глядел в окно. Теперь у нее появилась возможность разглядеть Лоутона повнимательнее, и она увидела, что мастер гораздо старше, чем она думала. Возможно, ему уже сорок. У Лоутона были темные глаза и волосы и узкое, вечно нахмуренное лицо, как будто он упустил что-то важное и никак не мог припомнить что.

Тейп бросила взгляд на собственное отражение в стекле. Она знала, что выглядит куда младше своих 14 лет — совсем еще детская круглая мордашка, карие глаза и каштанового цвета волосы, которые она довольно неловко обкорнала простым ножом.

Паромобиль попал колесом в рытвину, двигатель надсадно взвыл, стараясь вытянуть экипаж. Наконец колесо освободилось, и повозка продолжила путь.

Тейп прильнула к окошку и разглядывала проплывающие мимо улицы. Было утро; гомункулусы взбунтовались почти сразу же после начала рабочего дня. Люди шли на работу или в учебные классы; нищие, заняв свои привычные позиции, выпрашивали милостыню. С каждым днем их становилось все больше — по мере того как рабочие места занимали гомункулусы. Вдали над рядами печных труб поднимался к небу темный дым.

Повозка двигалась сквозь перенаселенный район, где жила Тейп, люди останавливались и провожали ее взглядами. Тейп с трудом сдерживала ухмылку при мысли, что ее домохозяйка может увидеть, как она катит в паромобиле. Скорее всего, Агнесс ее просто не узнает. Каждый день, отправляясь на работу, Тейп забегала в темный тупик, чтобы переодеться и туго забинтовать грудь. Из тупика выходил уже юный паренек, менялась не только одежда, но даже походка и манера разговаривать. Тейп иногда ловила себя на том, что и думает она в этом облике немного по-другому.

Ей вспомнилось, как три года назад, когда погибли ее родители, Агнесс, казавшаяся всегда такой доброй и ласковой, пригрозила выкинуть ее на улицу, если она не сможет платить за комнату. Тейп неделями пыталась устроиться на какую-нибудь мануфактуру, но каждый очередной мастер говорил одно и то же: мануфактуры слишком опасны, девицам там не место. В конце концов она надумала прикинуться парнем, после чего ее взяли на работу в первом же месте, куда она ткнулась.

И с самого начала ее зачаровали машины. Когда на мануфактуру приехал мастер из Аль-Андалуза, чтобы установить несколько новых гомункулусов, она буквально прилипла к нему и таскалась за ним — к вящему его неудовольствию — как тень. Тем не менее она ухитрилась научиться от него арабским цифрам, которые отличались от привычных римских и которыми гораздо удобнее пользоваться.

Правда, больше ничего узнать не удалось. Кожух любого поставляемого из Аль-Андалуза устройства всегда был наглухо заварен, и если кто-нибудь на мануфактуре пытался его вскрыть, вся внутренняя машинерия оказывалась почти полностью разрушенной.

Паромобиль повернул, взревел, содрогаясь, как будто собирался рассыпаться на части, но все же проехал еще несколько ярдов, прежде чем остановиться. Дверца открылась.

— Мы на месте, сэр, — сказал водитель Лоутону.

Над ними нависали стены дворца высотой в пять или шесть этажей. Водитель провел их к одной из дверей, пригласил войти и препоручил заботам человека в ливрее.

Вслед за ним они прошли под высокими сводчатыми потолками холла по мраморному полу, выложенному в шахматном порядке черными и белыми плитами, проследовали многочисленными переходами, увешанными портретами и гобеленами, и анфиладами комнат с цветными стеклами в окнах и с потолочными балками, украшенными столь изощренной резьбой, что они казались слишком хрупкими, чтобы держать на себе тяжесть перекрытий. Залы освещались свисающими с потолков люстрами газового света.

Тейп только успевала вертеть головой, взирая на все расширенными от восторга глазами. Лицо Лоутона оставалось непроницаемым, казалось, ничто из увиденного не производило на него никакого впечатления. Или же он старательно напускал на себя такой вид.

Наконец они подошли к помещению, которое охраняли два гомункулуса с поднятыми серповидными мечами. Человек в ливрее негромко произнес пароль, гомункулусы опустили мечи и распахнули дверь.

— Ее Величество Елизавета, милостью Божьей королева Англии и Ирландии, — произнес один из гомункулусов низким, гулким голосом. Они вошли. Королева Елизавета сидела во главе длинного стола, ее руки покоились на подлокотниках высокого резного кресла. Робкий взгляд Тейп выхватывал какие-то детали ее одеяния: черная юбка, корсаж, рукава с буфами и высокий накрахмаленный воротник. Все усеяно золотыми пуговицами и большими квадратными рубинами и изумрудами. На шее в несколько рядов нитки черного жемчуга. По сторонам от нее стояли два гомункулуса с мечами. По сравнению с работающими на мануфактуре они выглядели жестокими и злобными — ноздри раздуты, рты искривлены глумливыми ухмылками, густые брови грозно нахмурены.

За столом сидела группа мужчин. Лоутон поклонился королеве, и Тейп поспешно повторила его движение.

— Отлично, — произнесла Елизавета. — Вы — Генри Лоутон. По крайней мере так вас назвал человек из моей мануфактуры, ответивший на наш вызов. Но кто этот пострел рядом с вами? И что там у вас стряслось?

Елизавета смотрела на Тейп, а та видела, насколько стара королева, не просто стара, а чудовищно стара, она была древнее любого, кого только видела Тейп в своей жизни. Ее лицо было сильно напудрено, в морщинах и складках кожи пудра сбилась в комки. Ее волосы были неестественно ярко-рыжими, а гнилые зубы почти черными.

Лоутон прочистил горло.

— Гомункулусы. они все разом прекратили работу. Они срывали ковши и разливали расплавленный металл. А этот мальчик, похоже, знал, что произойдет, еще до того, как все началось.

Елизавета повернулась к Тейп.

— Как тебя зовут, дитя? — спросила она.

— Тейп.

— Мастер Лоутон утверждает, будто ты знал, что гомункулусы вот-вот взбунтуются. Откуда ты мог это знать? Ты имеешь к этому какое-то касательство?

— Нет! Нет, я бы никогда ничего такого себе не позволил. Просто одна из этих обезьян. э-э, я имею в виду, один из гомункулусов, начал двигаться как-то странно, быстрее других. Тогда я посмотрел на приборную шкалу, а там. Ну, обычно стрелка колеблется между пятьюдесятью и шестьюдесятью, а когда она заходит в поле между восемьюдесятью и девяносто, это значит, что надо подлить воды для охлаждения. Но на этой шкале, там.

— Подожди, — прервал ее Лоутон. — Что ты имеешь в виду? Там на шкале вообще нет никаких чисел! Воду вы должны подливать, когда стрелка заходит в красный сектор.

— Но они там есть. Мне их показал один человек. Просто это не наши цифры, которые на часах и на других вещах. римские цифры, как он их назвал. А у них свои собственные.

— Парень говорит про арабские цифры, — сказал кто-то за столом.

— Да, верно, арабские. Ну, так вот, стрелка просто металась между числами пятьдесят, потом девяносто, а затем снова пятьдесят или шестьдесят. Тогда я повнимательнее пригляделся к обезьянам, а когда одна из них начала тянуться к ковшу.

— У тебя есть какие-нибудь догадки, почему они повели себя так? — спросила Елизавета.

— Нет, — ответила Тейп.

— А все эти арабские колдуны, миледи. — заявил какой-то пожилой человек из сидящих за столом. — Не следовало позволять неверным продавать нам эти их механизмы.

— Нонсенс, — отрезала Елизавета. — Начать с того, что они вовсе не колдуны, а адепты натурфилософии. И нам тоже нужна натурфилософия, если мы хотим видеть Англию сильной.

— Да чем же она рознится от колдовства? Коли неживые создания ходят и разговаривают, то кто ж они как не демоны?