Алексей Васильевич встал, прошёлся по комнате, посмотрел на Галину Васильевну. Она сидела неподвижно, только рукой водила по скатерти, словно хотела разгладить на ней стрелку от утюга.

— Да, я испугался. Ведь как я думал тогда? Ну скажу я, что моя фамилия не Шинкарёв, а Тимошин. И что дальше? А дальше меня спросят: «А где твои документы?» И что я отвечу? Потерял? Тогда отправят запрос в полк. И всплывёт история с самострелом. Вот чего я испугался. И как потом выяснилось — зря. В октябре, когда я выписался из госпиталя, кадровик в отделе комплектования, посмотрев документы, сказал, что мой полк был полностью уничтожен в окружении. И ещё он сказал, что, скорее всего, на весь личный состав отправили извещения как на без вести пропавших. Так что, говорит, напиши домой, обрадуй родных, что живой. Так я попал в шестьдесят вторую армию, которая обороняла Сталинград. Участвовал в окружении армии Паулюса, затем курсы младших лейтенантов, командовал взводом, ротой, дошёл до Берлина. После войны окончил институт, работал, стал директором завода, теперь пенсионер. Вот такая история. Галина Васильевна, вы первый человек, кому я её рассказал, значит, вам первой меня судить.

— Алекс… Алексей Васильевич, какой я вам судья? Да и за что вас осуждать? Вы прожили достойную жизнь. И разве кому-то стало бы лучше, если бы сложилось по-другому? А Алёша, Алёшка, я думаю, понял бы, не обиделся. Что же касается вашей настоящей фамилии, то, как я поняла, не такая она и настоящая. Откуда она у вас?

— Да, вы правы, детдомовские дети получают фамилии и отчества порой самыми необычными способами. Насколько я знаю, своей фамилией я обязан некоему мужчине, шедшему утром мимо приюта. Так вот идёт человек по своим делам, видит — на крыльце лежит свёрток; подошёл он, посмотрел, видит — ребёнок, завёрнутый в одеяло. Постучал он в двери и говорит: «Что же это у вас дети под порогом валяются?» Нянечка, вышедшая на стук, взяла ребёнка на руки и спросила: «Как ваша фамилия, гражданин?» — «Тимошин Михаил», — улыбнулся человек и ушёл. Так я стал Тимошиным Сергеем Михайловичем, — Шинкарёв посмотрел на часы. — Поздно уже, пойду я к себе в номер. И вы ложитесь, отдыхайте. Завтра в семь часов выезжаем.

Он встал, пошёл к двери и, уже взявшись за ручку, обернулся:

— Спасибо вам, за понимание спасибо.

Уже больше часа «Волга» везла их по прямой, как стрела, трассе. Коридор из пирамидальных тополей отгораживал дорогу от степи. Чистое небо и солнце, находящееся на полпути к зениту, обещали жаркий день.

Водитель Володя, на правах аборигена, рассказывал о здешних местах, о природе, о рыбалке, о видах на урожай. Галина Васильевна активно поддерживала разговор, особенно её интересовало, что и как выращивают здесь на своих огородах и садах.

Алексей Васильевич больше слушал, чем говорил. И ещё думал о том, что прошагал он и прополз отсюда и до границы, от границы и до Берлина и что не замечал он тогда красот природы. Зимой мёрз в окопах и землянках, весной и осенью месил грязь по раскисшим дорогам, летом изнывал от жары на маршах. И только в мае сорок пятого, когда вдруг смолкли последние выстрелы, весна наполнила душу, он увидел, что цветут сады, почувствовал, как пахнет зелёная трава и что ему всего лишь двадцать один год. А впереди вся жизнь, мирная жизнь.

Володя остановил «Волгу», пропуская встречные машины.

— Ну вот, сейчас свернём налево, а там ещё километров двадцать — и на месте. Дорога тут тоже хорошая, к Цимлянскому водохранилищу идёт. Эх, жалко, не доедем до него, там красота такая…

Шинкарёв не слушал Володю, он пытливо всматривался в окружающую местность, надеясь увидеть что-то знакомое. Нет, ещё рано, ведь они шли в стороне от больших дорог. Но сердце уже начало учащённо биться, словно его ждала встреча с живым Алёшкой, встреча с тем далёким временем. Он заметил, что и Галина Васильевна как-то напряглась, ловил на себе её взгляды, полные надежды. Володя тоже замолчал: водители персональных машин — неплохие психологи, чувствуют настроение пассажира.

Минут через двадцать впереди начали угадываться очертания населённого пункта, раскинувшегося по обе стороны от дороги. Чем ближе подъезжали, тем больше Шинкарёв сомневался, тот ли это хутор. Кирпичные дома, кое-где двухэтажные, да и асфальтовой дороги здесь не было. Хотя, с другой стороны, что он ожидал увидеть? Белые мазанки полувековой давности? Ведь на «консилиуме», устроенном в кабинете директора-смежника, выяснили, что хутор, о котором спрашивал Шинкарёв, теперь не хутор, а центральная усадьба совхоза. Даже название другое, старое кое-как вспомнили, кто-то из присутствующих оказался из этих мест.

Когда до первых домов осталось примерно с километр, Шинкарёв посмотрел налево.

— Володя, — сказал он с волнением, — посмотри, пожалуйста, вон туда, у тебя глаза помоложе. Что там такое?

Володя, чуть сбросив скорость, повернул голову.

— Кажется, памятник, Алексей Васильевич.

— Памятник?! Давай к нему.

Володя покачал головой:

— Алексей Васильевич, у меня легковушка, а не БТР, сейчас сворот найдём и подъедем.

— БТР, говоришь? Правильно, здесь он и повернул.

— Кто повернул? — Володя удивлённо посмотрел на Шинкарёва.

— Бронетранспортёр, из которого по нам стреляли. Володя понимающе кивнул. Он сбросил скорость и внимательно смотрел вперёд.

— Есть. Есть дорога, Алексей Васильевич. «Волга» свернула на просёлочную дорогу и, слегка покачиваясь, покатила к памятнику. Когда подъехали, Шинкарёв вышел из машины, огляделся. Да, сомнений не оставалось, это было то самое место, где он оставил мёртвого Алёшку. Вон в пятистах метрах огороды. Вот только вместо камышовых зарослей прямо за обелиском раскинулось пшеничное поле.

— Скажите, это здесь?

Шинкарёв не заметил, как подошла Галина Васильевна. На её плечах он увидел чёрную косынку.

— Да, Галя, Алексей погиб здесь. Пойдём к обелиску.

Она накинула на голову косынку, Шинкарёв взял её под руку, и они пошли по выложенной плиткой дорожке.

Обелиск был огорожен невысокими металлическими столбиками, которые соединялись между собой цепями. Три ступеньки вели на выложенную мрамором платформу, и уже с этой платформы уходила в небо трёхметровая пирамида, увенчанная звездой.

Шинкарёв прочитал надпись на обелиске: «Здесь покоятся останки неизвестного советского солдата, погибшего в неравной схватке с немецко-фашистскими оккупантами в июле 1942 года. Имя твоё неизвестно — подвиг твой вечен».

— Вот, — тихо сказал Шинкарёв, — значит, и похоронен он здесь, сдержала бабка слово. Ну, здравствуй, Алексей.

Галина Васильевна, вытирая носовым платочком глаза, опустилась на колени.

— Какая у тебя могилка, братик…

У подножья пирамиды лежал букет ещё не завядших красных гвоздик.

Тишину нарушил шум подъехавшей машины. Из крытого брезентом «уазика» вышел полноватый человек лет пятидесяти. Одет он был в светлые брюки и рубашку.

— Здравствуйте, люди добрые.

Приехавший протянул руку сначала Алексею Васильевичу, затем Володе.

— Ермаков Василий Степанович, председатель сельского совета, — представился он и сразу продолжил. — Мне тут наши местные сороки на хвосте принесли, что, мол, к памятнику «Волга» подъехала, вполне возможно — начальство какое-то.

Шинкарёв грустно улыбнулся:

— Да нет, не начальство мы. Мы вот к нему, — он кивнул в сторону обелиска.

Ермаков недоверчиво посмотрел на Алексея Васильевича:

— Постойте, так вы что, знаете, кто здесь похоронен?

— Знаю. В июле сорок второго он погиб вот на этом месте, на моих глазах. А эта женщина — его сестра, — Шинкарёв показал на оставшуюся у обелиска Галину Васильевну.

— Вот это дела, — удивлённо воскликнул Ермаков. — Так вы, значит, тот, второй?

— Какой второй?

— Ну, понимаете, я-то во время войны пацаном был. Жила у нас на хуторе женщина, Клавдией её звали…

— Подождите, — Шинкарёв прервал председателя. — Клавдия жива?