Он спит на животе, уткнувшись носом в подушку, разметавшись на кровати, раскинув руки-ноги. Рыжие волосы спутаны, на плече синяк, руки и спина исцарапаны в кровь: золотую, тягучую как деготь. Он мог бы залечить царапины в мгновение ока, но не стал, оставил это напоминание о ночи, полной ненависти, жестокости и жажды.

— Прости, — шепчу. За окном метёт вьюга, зло воет, стонет, белой плетью рассекает этот мир на две половинки. В одной остаётся он, а другая — для меня. И дело даже не в том, что не любит он — лишь использует, просто потому, что другого выхода нет. Не в том, что не люблю я — лишь греюсь, по крупицам собираю осеннее, сумеречное тепло. Просто ещё не время. Или уже не время?

— Куда ты собралась? — Будто и не спал вот, секунду тому назад, сел на кровати, свесил ноги, касаясь пальцами холодного пола. В карих глазах гнев и разочарование. Отнекиваться поздно, да и бессмысленно. Исчезнуть, не попрощавшись, не получилось. — Я не разрешал тебе уходить.

Да, не разрешал. Только вот чихать теперь я хотела на твои запреты. Не сегодня. Не в первый день зимы. Не твоё время, мой рыжик, не твоё право — моё. Теперь — моё. Уже — моё. Время рвать этот мир на части, рассекать его и вновь сшивать. Время понимать. Время познавать.

— Я ухожу, — озвучиваю то, что ясно и без слов. — Прости, мне пора.

— Я — твой хозяин, Рани, — мягко. И уже жестче: — Ещё пятьдесят лет буду твоим хозяином. Или ты всё же выберешь смерть? Я ведь предупреждал.

Он такой смешной, этот рыжий. Иногда он кажется мне ребёнком, хотя, я знаю, Осенний Листопад вечен, как вечны все князья фейри. Он видел тысячи миров и увидит, даст Порядок, ещё тысячи.

— Наше время закончилось. — Передёргиваю плечами. — Ты знал, кого пленил и знал, что однажды меня позовут. Можешь считать меня своей рабой, но тебе не быть моим хозяином. У Вьюг лишь одна Хозяйка, и над ней нет никого.

Он знает, но не верит. Не понимает. Он ведь так и не удосужился спросить, что произошло три дня назад там, среди седых скал, на краю мира, у самой Грани, и, наверное, я не смогу объяснить так, чтобы он понял. Придётся показать.

— Смотри. — Я стягиваю тонкую осеннюю куртку, затем снимаю рубаху. Он охает. Странно, неужели бессмертного Великого Князя можно ещё чем-то удивить. Вот бы никогда не подумала.

— Вьюга… — шепчет он. В его зрачках кружат снежинки. — Аметистовая Вьюга.

— Вьюга, — соглашаюсь. Улыбаюсь сквозь силу. Через «не могу». Через «не хочу». Улыбаюсь фальшиво и неискренне. — Аметистовая Вьюга. Ты знал, кто я, с самого начала. — Медлю, перед тем как, озарённая случайной, невероятной догадкой, уточняю тихо: — Или нет?

И, глядя в его шальные глаза, понимаю — не знал. Не знал, считал обычной Вьюгой, Холодной Душой. Спешно натягиваю рубаху и сажусь на пол. Мы смотрим друг на друга и не находим слов.

Теперь уже смеяться хочется. Князь Листопада и Аметистовая Вьюга — могли ли нити Ткачихи сплестись в узор более причудливый, чем этот?

— Спасибо тебе, Осенний Князь, — изморозь расползается от меня по полу, взбирается по стенам, рисует узоры на стекле. — Спасибо, что согрел меня. Я не держу на тебя зла.

Он молчит. А что тут ответить? Он мог удержать при себе Киранну Проклятую, но не меня. А если бы попытался…

Встаю и натягиваю куртку, мигом позже понимая, что это глупо. Разве может замёрзнуть Аметистовая Вьюга?

Я чувствую зов. Си'Эн уже вышла из Врат. Зима пришла в смертные земли, пора Вьюгам собирать жатву. Пора мне возвращаться. Но что-то не даёт уйти, я мнусь на пороге, не решаясь шагнуть в снежное марево, не торопясь раствориться в нём.

— Ты согрел меня, Князь, — повторяю, с губ слетают слова, которые я не говорила никому и никогда: — Я тысячи лет пыталась узнать и понять, что такое — тепло. Ты показал мне, научил меня, поделился. Теперь ты в праве просить меня о чём угодно, Осенний Князь. Я признаю за собой долг.

— Останься, — он с трудом разлепляет спекшиеся губы, глядя на меня с жаждой и безумием. — Останься со мной, Аметистовая Вьюга. Он и сам понимает, что просит о невозможном. Но всё равно просит.

Я возвращаюсь. Опускаюсь на колени перед кроватью и осторожно, не касаясь, глажу воздух над его щекой. Теперь мои прикосновения могут его убить. Три дня Си'Эн дала мне, большее — не в её силах. Но я ещё помню, что это такое, прикасаться. Я помню ощущение его теплой кожи под моими пальцами. Это бесконечно много для существа, которое никогда ранее не знало прикосновений, да и не думало, что они возможны.

Осенний Князь. Листопад. Мой Князь. Глупый мальчишка… Единственный, кто сумел меня пленить, и единственный, кому я это позволила.

Узор Ткачихи так запутан, так сложен, так страшен. И, зная, что Князь виноват сам, я ничего не могу с собой поделать. И плевать на то, что он — от Осени. Плевать на то, что я — Вьюга. Разве важно это? Важно лишь, что он поделился со мной тусклым, сумеречным теплом. Не потому, что я просила — потому, что нуждалась.

Мне не свойственно милосердие, единственное, что есть у меня — голод. Но этот Князь — мой. Даже если он от Осени. Даже если сама я — Аметистовая Вьюга.

Сделать выбор невероятно сложно, даже если этот выбор иллюзорен, если его нет вовсе. Я рву нити. Рву и связываю их иначе, я путаю узор и сплетаю новый. Даже Ткачихе не под силу подобное, но сегодня смертные земли принадлежат мне, я могу всё.

Я хватаю его за волосы и заставляю наклониться ближе, почти касаюсь его губ своими. Почти. А от моих пальцев по осенней рыжине разбегаются белые дорожки. Я мечу его. Мечу князя неподвластной мне семьи, принадлежащего не мне — брату, Осеннему Огню. Я клеймлю его, чтобы однажды, спустя восемь тысяч лет, в новом мире, когда Закон позволит мне вновь обрести плоть, позвать его, найти, отобрать у Хаоса добычу. И нет пути обратно, и нет мне прощения.

А потом я встаю и, не прощаясь, ухожу в зиму, растворяюсь в ней, рассыпаюсь снежинками, роняю слёзы — драгоценные аметисты. И воет стылый ветер, и тают воспоминания о последних двадцати пяти годах, проведённых в смертных землях. Но его я буду помнить. Он — единственное, что я буду помнить. Он — всё, что я хочу помнить.

Пусть он — Осенний Князь. Пусть я — Стихия Зимней Семьи. Это не важно. Важно лишь, что однажды, спустя восемь тысячелетий, в ночь, когда в не знающем, не помнящем о магии мире заполыхает осеннее пламя, мы снова встретимся. Надолго ли? На час? На день? На год? До конца времён не разожмём объятий? Какая разница. Даже если нам предоставлен будет миг, я сумею превратить его в вечность.

Кто решил, что Стихии неразумны, лишь инструмент, оружие, что нами можно повелевать? И кто сказал, что мы не способны чувствовать?

В деревушке было неспокойно — это я почувствовала, едва ступила за околицу. Вроде бы ничего необычного не происходило, но в воздухе ощутимо пахло страхом и ненавистью. Признаться, я едва не повернула обратно: ничего хорошего мне подобные настроения селян не сулили. Один знакомый Старший как-то сказал, что люди — стадо. Я тогда позволила себе не согласиться со старым мудрым эльфом: хищная стая. А когда хищники боятся, они пытаются этот страх перебороть, ищут жертву, чтобы забыться в крови и жоре. Люди в таких случаях всегда находят крайнего: иного, чужого, непонятного. А кто годится на эту роль лучше бродячего мага, отмеченного силой? Не правда, что маги не горят. Горим, ещё как. Даже те, кому огонь — подвластная стихия. Всего-то и надо, что по голове приложить чем тяжелым или руки-ноги переломать. Маги смертны. Даже Старшие смертны. В этом мире вообще нет абсолютной вечности, таков уж порядок вещей.

Но я не об этом, я — о запахе. Едва ощутив его, я должна была бежать со всех ног, но не побежала. Три ночевки под открытым небом — я бы отдала всё что угодно за мягкую постель и сытный ужин. Даже магам нужен отдых.