Два человека беседовали летним вечером на террасе маленького охотничьего замка, затерявшегося в лесах Северной Баварии.

— Ваш план недурен, — говорил, лениво покачиваясь в кресле-качалке, толстяк в мундире полковника американской армии. — Информация обо всем, что делается на Востоке, нам безусловно необходима, и в данном случае любые расходы оправдают себя… Но, дорогой мой мистер Блэк, должен вас разочаровать: ваши коллеги дважды посещали мой лагерь, и, насколько мне известно, результаты были весьма плачевны. Особенно среди русских. Эти люди абсолютно лишены здравого смысла, и вести с ними деловой разговор чрезвычайно трудно. Даже при вашем замечательном знании русского языка — я не поручусь за успех. Уверяю вас, дорогой… Напрасный труд! Или, как говорят в России, — овечья шкура не стоит того, чтобы производить ее обработку…

И полковник закатился негромким утробным смешком, от которого затряслись многочисленные складки его подбородка. Но мистер Блэк, видимо, не был расположен к шуткам. Ткнув сигаретой в пепельницу в виде головы негра с разинутым ртом, он жестко посмотрел на своего собеседника.

— И все же, с вашего позволения, я попытаюсь. Вам известно, что русская комиссия собирается вас посетить в самом ближайшем будущем?

— Да, мне сообщили об этом в Брюккенау. Удивляюсь, откуда им стало известно местонахождение нашего лагеря… Впрочем, русских у нас не так уж много, да кроме того, часть из них я хочу перебросить завтра во Франкфурт-на-Майне. Там нужна рабочая сила.

— И правильно сделаете. Но предварительно давайте просмотрим вместе списки. Дело в том, что в случае неудачи варианта, о котором я говорил, у меня есть в запасе вариант № 2. Только попрошу вас сообщить самые точные характеристики…

— Ничего нет легче. Герр Гоппе, прежний начальник лагеря, был так любезен, что передал нам всю документацию. О каждом имеются довольно подробные сведения. Помнится, среди них есть даже один инженер, хотя он упорно отказывается работать по своей специальности… несмотря на все очевидные преимущества…

— Инженер? Интересно!

— Предупреждаю: все они чистейшей воды большевики. У меня целая куча их заявлений — требуют репатриации.

— Вот как? Ну, что же. Попробуем поговорить и с большевиками. Разрешите начать сейчас же?

— Если хотите.

Полковник привстал со своей качалки и нажал кнопку звонка.

— Машину! — приказал он вошедшему слуге.

— И захватите с собой мой чемодан, — добавил мистер Блэк. — Он может нам понадобиться…

Порядки в лагере «перемещенных лиц», расположенном в лесу близ баварского городка Брюккенау, мало чем отличались от тех, какие были в нем при гитлеровцах. Почтенный герр Гоппе передал американскому полковнику не только документацию на заключенных, но и весь свой «штат», в том числе добрую дюжину овчарок, несших по ночам караульную службу вокруг концлагеря. Бараки мало чем отличались от тюремных помещений, и лишь по вечерам, после возвращения с работы, люди могли в течение получаса общаться друг с другом во дворе лагеря.

Этого коротенького получаса всегда с нетерпением ожидал Михаил Кузьмин, высокий, худощавый молодой человек лет двадцати восьми. Впрочем, глядя на его изможденное, черное от угольной пыли лицо, ему можно было дать и все тридцать… Последнее время Кузьмин работал каталем на небольшом руднике, километрах в десяти от лагеря. Утром заключенных подвозили к руднику на грузовиках, в лагерь же приходилось возвращаться пешком, под охраной нескольких американских солдат. Такой порядок вконец изматывал силы. Но как ни велика была усталость, она не мешала Кузьмину каждый вечер спешить в отдаленный участок лагерного двора, к старому кудрявому дубу, у корней которого, у небольшой рытвины, можно было сидеть, как на скамье, прислонившись к обросшему мхом стволу.

Сюда приходила Верочка, девушка из 6-го барака; здесь только и удавалось им встречаться. Они мало говорили, вспоминать прошлое было невыносимо тяжело, а будущее представлялось темным. Надежда, вспыхнувшая год назад при вести об окончании войны, начинала гаснуть; на все требования заключенных о возвращении на родину администрация лагеря отвечала молчанием; но зато лагерь стал наводняться газетами и листками на всех языках, писавшими о царящей в странах Восточной Европы разрухе и безработице, о том, что только в зоне американской оккупации «перемещенным» гарантирован постоянный заработок, о том, наконец, что вернувшиеся из германского плена подвергаются на родине репрессиям и т.д. Большинство заключенных не верило этой вздорной клевете, но кой на кого она производила впечатление. Потом появились вербовщики: они на все лады расхваливали замечательные условия труда и райскую жизнь в странах Латинской Америки и уговаривали подписать контракт, показывая журналы с изображением смеющихся полуголых девушек среди зарослей банана.

Кузьмин не слушал вербовщиков, отмахивался от них, как от надоедливых мух; не слушала их и Верочка; оба они предпочитали с утра до вечера гнуть спины — один в штреках шахты, другая — в лагерной прачечной, и ждали того дня, когда снова увидят березы в родных смоленских лесах… Как ни старались американцы изолировать лагерь от всего внешнего мира, вести о том, что в Западной Германии работает советская комиссия по репатриации, доходили и до окрестностей Брюккенау.

Сегодня, как и всегда, торопясь на свидание с землячкой, Кузьмин собирался сообщить ей, что в Брюккенау видели группу советских офицеров (об этом говорил ему чех, шофер грузовика, отвозившего рабочих на рудник). Кто знает, может быть, не сегодня-завтра они посетят лагерь, и тогда!… Но увидев расстроенное лицо Верочки, ее покрасневшие от слез глаза, он сразу почуял неладное.

— Ну… что ты? — спросил он, и голос его осекся от волнения.

— Нас увозят из лагеря, — отвечала девушка.

— Не может быть! Откуда ты знаешь?

— Нам приказали собираться. Завтра утром подадут машины… А разве…

Она схватила его за руку, и Кузьмин почувствовал, как дрожат ее худые, огрубелые и красные от щелочи пальцы.

— Разве вас не предупредили? Значит… значит…

Кузьмин отрицательно покачал головой.

— Значит, тебя оставляют… а я… звери, звери! Будет ли конец этому издевательству? Почему они не пускают нас домой? Миша! Скажи, почему? На что мы нужны им?…

— Верочка, успокойся… Ничего они не сделают с нами! Ты знаешь, наши уже в Брюккенау. Может быть, тебя еще не успеют увезти… А если и увезут, я скажу… я потребую… я понимаю, тут какая-то грязная политика… кому-то надо показать, что советские люди не хотят возвращаться на родину. Ты же читала, что они пишут в своих паршивых газетенках… Но ничего у них не выйдет! Вот увидишь. Наши помогут, вызволят всех!

Резкий металлический удар прервал его слова. Верочка, плача, прижалась к Кузьмину.

— Проклятье… опять уходить… Миша! Они же могут увезти бог знает куда… когда же мы встретимся? Как найдем друг друга? Что делать? Научи!

— Где бы ты ни была, требуй возвращения на родину. Это твое право! А там уж ничто не помешает встретиться… Ты ведь знаешь адрес…

— Да, да! Парамоновы… в Орежске, Беловодская, 48…

— Тот из нас, кто первым вырвется отсюда, сообщит о себе. Орежск не был в оккупации, я знаю… Кто-нибудь из Парамоновых, наверно, продолжает жить там. Это — хорошая семья, я рассказывал тебе… Они помогут тебе устроиться. Ну, не надо плакать… Веруся! Слышишь? Мы встретимся, встретимся!

Удары гонга повторились.

— Надо идти… Пойдем, Веруся, и будем крепиться оба!

Он бережно взял девушку под руку и довел до входа в барак № 6, где уже стоял, расставив ноги, американский сержант и, точно проводник у дверей вагона, отмечал в книжке каждого возвращающегося с работы.

— Помни же: Беловодская, 48! — крикнул Кузьмин на прощанье.