Отчасти находясь под влиянием марксизма, а отчасти вдохновляясь французской школой «Анналов», такие ученые настаивали на необходимости изучения истории «снизу» или исходили из предпосылки, что историей движут исключительно социальные конфликты. Другие вступали на тот же путь, руководствуясь куда менее похвальными личными мотивами: приятие — в самом широком смысле слова — той версии истории, которая была одобрена советской властью, открывало для них доступ во второстепенные архивные фонды в СССР и обеспечивало иными преимуществами и выгодами, которые была в состоянии предоставить Москва. Важно и то, что ревизионизм оказался встроен в современную интеллектуальную жизнь, всемерно поощряющую изобретения и открытия любого рода. Амбициозным молодым ученым не хотелось становиться на сторону старших — ибо, если бы они всего лишь соглашались с выводами предшественников, то как им было доказать собственную значимость? В подобной обстановке, когда она становится преобладающей, сказать или сделать что-нибудь новое оказывается куда более выгодным, чем быть или остаться правым.
Все эти факторы играют свою роль, и я не в состоянии вычленить один из них как решающий. Но факт остается фактом: если все, за редкими исключениями, ученые Запада, публикующие работы по истории Третьего рейха, не скрывали и не скрывают однозначной враждебности к нацизму, то большинство западных авторов, выступивших за последние тридцать лет с работами о коммунизме и о Советском Союзе, в большей или меньшей степени обоим этим явлениям сочувствуют. В прошлом они имели тенденцию подчеркивать положительный опыт и достижения России после 1917 г. и объяснять ее провалы или тяжелым наследием царизма или враждебностью окружения; если не удавалось ни то ни другое, — естественными трудностями, которыми сопровождается попытка построения принципиально нового общества, основанного на равенстве и социальной справедливости. Как мне кажется, немецкие историки особенно старательно избегают критики коммунистического прошлого и определенно пасуют перед любыми попытками провести какие бы то ни было параллели между национал-социализмом и коммунизмом. Их страстный отказ даже от рассмотрения совпадений такого рода, их преследование всякого, кому вздумается обратить их внимание на эти связи и сходства, заставляют предположить, что они испытывают психологическую необходимость дезидентификации с нацизмом: а поскольку нацисты были антикоммунистами, сам антикоммунизм окрашивается в их сознании в нацистские тона. Англоязычные ученые, не страдающие комплексом вины в связи с нацизмом, испытывают меньшие трудности (если они, конечно, не настроены про-коммунистически).
Каковы бы ни были причины, за последние три десятилетия произошла конвергенция подходов со стороны советской и западной историографии применительно к теме революции и первых послереволюционных лет. Господствующей в среде западных историков стала точка зрения, согласно которой падение царизма, равно как и торжество большевизма были предопределены, тогда как насущная необходимость сделать преемником Ленина именно Сталина была своего рода исторической случайностью. Однако вплоть до настоящего времени такие историки не способны объяснить главного: почему же подобная случайность имела место.
Центральным полем, на котором школа ревизионистов бросила вызов историкам, придерживающимся ортодоксальной версии, являются события октября 1917 г. Вопрос (на время начала спора) стоял так: был ли захват власти, осуществленный большевиками, народной революцией или заурядным переворотом; вынесла ли большевиков на гребень власти волна широкой поддержки со стороны масс или же они украли власть, как тать в нощи. Западные историки — особенно представители младшего поколения — все сильнее и сильнее склоняются к советскому взгляду на вещи, согласно которому в октябре 1917 г. и впрямь произошла народная революция, в ходе которой действия большевиков определялись давлением широких масс. Мой тезис полностью противоположен тому, который выдвинули и пропагандируют ревизионисты и который к настоящему времени стал в университетах западного мира в буквальном смысле слова обязательным. Я постулирую и подкреплю доказательствами тот тезис, согласно которому ни в падении царизма, ни в захвате власти большевиками не было ничего заранее предопределенного. Строго говоря, мне кажется, что захват власти большевиками был своего рода аномалией, однако, поскольку он произошел и машина тоталитаризма оказалась запущена, подъем к вершинам власти Сталина стал неизбежным последствием этой аномалии.
Проблемы, постановка которых начинается с вопросительного слова «почему», представляют собой наиболее сложный аспект исторического исследования, потому что такие проблемы самореализуются сразу на нескольких — и разнящихся по своей природе — уровнях. Приводимую ниже аналогию мне уже доводилось использовать ранее, но, поскольку она точна, я повторюсь, чтобы проиллюстрировать свою мысль. Когда вы трясете яблоню и яблоки с нее каскадом обрушиваются наземь, то по какой причине они падают? Из-за того, что вы трясете дерево? Или из-за того, что плоды перезрели и, следовательно, раньше или позже упали бы и сами, без вашей помощи? Или дело заключается в законе тяготения, заставляющем предметы падать непременно в сторону земли? Обращаясь к человеческой деятельности, мы усматриваем сходные уровни объяснения, от наиболее специфических до самых общих, и уяснить, какой из них решающим образом предопределяет окончательный результат, представляется едва ли возможным. Как правило — и как это видно на примере с яблоней, — удается обнаружить связку причин, существующих на трех разных уровнях: на общем, на промежуточном и на конкретном, причем на последнем уровне важную роль играют случайные обстоятельства.
Общий уровень соответствует тенденциям, которые не удается поставить под свой контроль ни отдельному человеку, ни каким бы то ни было группам; это не столько события, сколько процессы, они развиваются сами по себе, они оползают, как снежные лавины. Упадок Рима, чтобы не ходить далеко за примерами, был одним из таких процессов-событий, предотвратить его не мог никто: распад был встроен в саму систему, гниение протекало вяло до того момента, пока она не рухнула вся.
Далее, кое-что происходит и на промежуточном уровне: здесь действуют люди и группы людей, и их действия вносят существенную разницу в окончательный результат; позвольте проиллюстрировать это американской революцией и родившимся из нее конституционным строем.
И наконец, уровень, на котором действует фактор случайности. В канун большевистского переворота, вечером 24 октября 1917 г., Ленин покинул одну из конспиративных квартир, на которых он с начала июля скрывался от полиции, имевшей ордер на его арест. Он отправился в Смольный, штаб-квартиру большевистского командования, обмотав лицо так, словно шел к зубному врачу. Говорят, его остановил конный патруль. Услышав, что у него требуют предъявить документы, Ленин притворился пьяным, и его отпустили. А если бы арестовали, то, возможно, никакого большевистского переворота никогда бы не произошло, потому что Ленин был душой переворота и, к тому же, единственным, у кого имелся определенный план действий. Аналогичным образом, если бы Фанни Каплан — террористка из эсеров, стрелявшая в Ленина в августе 1918 г., — не страдала дефектом зрения и взяла бы, прицеливаясь, на миллиметр левее или правее, он был бы убит, а большевистский режим, уже находившийся на грани гибели, скорее всего, рухнул бы.
Мой почти полувековой научный опыт, подкрепленный двухлетней службой в Вашингтоне, убеждает меня в том, что попытка найти одно-единственное объяснение случившемуся событию представляет собой в большинстве случаев занятие совершенно бесплодное. Подобно хирургу, историк должен искусно использовать инструменты во всем их многообразии, если он стремится вскрыть причины общих событий. Любое однозначное объяснение непременно окажется ошибочным.
Психологически вполне естественно предположить: то, что произошло, непременно должно было случиться. Люди, исповедующие подобный подход, часто «переводят» его на язык научной терминологии, на деле же он базируется на весьма примитивной психологии. Большинству людей трудно представить себе, что происшедшие события могли и не случиться или же случиться по-другому, потому что, приняв эту предпосылку, неизбежно сталкиваешься с вопросом: «Если это могло произойти по-другому, то почему не произошло?» Подобный фатализм присущ историкам ревизионистской школы в их отношении к крушению царизма. Историки левого толка немало потрудились над тем, чтобы доказать, что крушение царизма было неизбежно вне зависимости от того, ввяжется Россия в Первую мировую войну или нет, но подобные суждения выдерживают критику, только будучи сделаны задним числом. Было бы славно, если бы эти историки обладали способностью предсказывать будущее с такой же точностью, с какою они «предсказывают» прошлое, но никто из адептов исторической неизбежности применительно к падению царизма не смог предвидеть распада СССР. И если почитать русскую и иностранную прессу до 1917 г. или воспоминания, написанные в тот же период, станет ясно, что и тогда практически никто не ожидал падения царизма. Напротив, люди полагали, что царизм сохранит свою власть еще надолго.
