Дело принимало худой оборот для Пеннифазера и возникавшие против него подозрения перешли в очевидность, когда он страшно побледнел и не нашелся совсем, что ответить на предложенные ему вопросы. Тотчас же те немногие лица, которые знались еще с ним, не смотря на его распутство, отступились от него и стали требовать еще громче, чем его явные и давнишние недруги, чтобы его немедленно посадили под стражу. Но тут-то и выказалось во всем своем блеске великодушие м-ра Гудфелло. Он заступился горячо и красноречиво за юношу, напирая несколько раз в своей речи на то, что он, Гудфелло, охотно прощает свою обиду этому молодому джентльмену, – «наследнику достойного м-ра Шотльуорти», – обиду, нанесенную ему, Гудфелло, «в гневном порыве». – Я прощаю ему от всей души, говорит «Старый Чэрли», и вместо того, чтобы настаивать на подозрениях, которые, к сожалению, возникают против м-ра Пеннифазера, буду стараться из всех сил, употреблю все свое слабое красноречие на то, чтобы… чтобы… смягчить, по возможности, насколько позволяет мне совесть, несчастный оттенок этого дела… М-р Гудфелло продолжал говорить с полчаса в том же духе, к большой чести своего сердца и ума, – но горячность и доброта часто неудачны в своих выражениях; они вовлекают усердствующего на чью-нибудь пользу в промахи, в обмолвки, так что, при самых благих намерениях, такой адвокат часто более вредит своему клиенту, нежели обеляет его. Так и в данном случае, хотя «Старый Чэрли» серьезно старался на пользу подозреваемого лица, и произносил каждое слово вовсе не с целью возвыситься в глазах своих сограждан, оно попадала не в цель и только усиливало общие подозрения, доводя до ярости негодование толпы против Пеннифазера. Одним из самых непростительных промахов оратора было наименование заподозренного «наследником почтеннейшего м-ра Шотльуорти». Никто не помышлял о таком отношении до тех пор. Помнили только, что старик грозил племяннику года два тому назад, лишить его наследства (других родных у него не было), и все думали, что это дело уже и покончено, до того были просты жители Рэтльборо! Слова «Старого Чэрли» заставили их подумать, что угроза дяди так и могла остаться только угрозой. И непосредственно из этой мысли вырос вопрос: «Cui bono?…» вопрос, усиливавший подозрение против молодого человека еще более, нежели находка его камзола. При этом случае, ради того, чтобы быть хорошо понятым, я замечу, что простое и краткое латинское выражение: «Cui bono?» переводится и истолковывается всегда неточно. «Cui bono» во всех забористых романах, – например, в издаваемых мистрис Гор (автор «Сесиль»), которая приводит цитаты на всех языках, начиная с халдейского и кончая чикасавским (причем она руководится, в случае нужды, систематичным сводом Бекфорда) – во всех этих сенсационных романах – Бульвера, Диккенса и прочих, – два краткие латинские слова переводятся: «ради какой цели?» (что выражалось бы словами: «quo bono»), между тем как, по точному переводу, следует разуметь: «кому на пользу?» Это юридическая фраза, применимая в случаях, подобных описываемому, то есть, таких, в которых вероподобие личности убийцы совпадает с вероподобием выгоды, которую он может извлечь из совершенного преступления. В данном случае «cui bono?» весьма говорило против Пеннифазера. Его дядя, сделав завещание в его пользу, грозил ему изменить свою волю, однако, как оказывалось, не привел в исполнение этого намерения. Если бы завещание было изменено, то единственным поводом к убийству могло быть мщение со стороны племянника; но и тут его удержала бы надежда снова заслужить расположение дяди. Но при наличности завещания и угрозы, висевшей над головой молодого человека, было ясно, что боязнь лишиться наследства могла вовлечь его в ужасное преступление. Так решили, весьма основательно, почтенные граждане Рэтльбора.
На основании этого Пеннифазер был тут же арестован, после чего все, поискав еще немного, повели его обратно в город. Дорогою случилось еще нечто, подтвердившее общие подозрения. М-р Гудфелло, шедший впереди всех, вдруг сделал несколько быстрых шагов еще далее, остановился и поднял из травы какой-то мелкий предмет. Поглядев на него, он хотел уже запрятать его в карман, но движение его было замечено, несколько человек успели подбежать к нему, и он был вынужден показать испанский нож, который человек двенадцать признали за принадлежащий Пеннифазеру. Да на черешке его был и выгравирован его вензель, а лезвие было запятнано кровью!
Нечего и говорить, что это разгоняло последние сомнения, и что Пеннифазер был немедленно предан суду. Положение его еще ухудшилось его ответами при допросе. Спрошенный о том, как он проводил утро того дня, в который пропал м-р Шотльуорти, он нагло заявил, что был на охоте, именно неподалеку от того прудка, в котором был найден его камзол, благодаря догадливости м-ра Гудфелло.
«Старый Чэрли» выступил вперед и попросил, со слезами на глазах, чтобы и его подвергли допросу. Он говорил, что сознание своего долга, как к Богу, так и к ближним, не дозволяет ему умалчивать долее… До сих пор, начал он, искреннее расположение к юноше (не смотря на перенесенные от него оскорбления) заставляло его, Гудфелло, прибегать ко всяким предположениям, способным умалять подозрения, возникавшие с такою силою против м-ра Пеннифазера, но теперь, он не мог более колебаться, он должен был высказать все, иначе сердце разорвется у него в груди! Заявив это, «Старый Чэрли» начал рассказывать, что, накануне своего отъезда в город, почтенный м-р Шотльуорти, в присутствии его, Гудфелло, объявил своему племяннику, что едет на другой день туда, чтобы поместить очень большую сумму денег в «Банк фермеров и промышленников», причем, в дальнейшем своем разговоре, выразил свою твердую решимость уничтожить прежнее завещание и не оставить молодому человеку ни одного фартинга. Он, свидетель, торжественно спрашивал теперь у подсудимого, так ли было это или нет?… К большому удивлению присутствовавших, Пеннифазер ответил, что дядя говорил это действительно.
В это время стало известно, что лошадь м-ра Шотльуорти пала, вследствие полученной раны, и м-р Гудфелло предложил вскрыть ее тотчас же, с целью найти поразившую ее пулю. Это было сделано и, ради полного подтверждения вины подсудимого, «Старый Чэрли» порылся старательно в трупе лошади и нашел, в грудной клетке у нее, пулю большого калибра, которая совершенно подошла к ружью Пеннифазера, между тем как была слишком велика для всего огнестрельного оружия, находившегося в Рэтльборо и окрестностях. Для еще большего доказательства, на этой пуле был открыт тонкий желобок, шедший в вертикальном направлении к обыкновенной спайке; и этот желобок приходился как раз к случайному узенькому выступу на двух отливных формочках, которые Пеннифазер признавал за свои. После находки пули, следователь нашел излишним допрашивать еще новых свидетелей, и Пеннифазер был предан суду, причем не было допущено взятие его на поруки, хотя м-р Гудфелло горячо восставал против такой строгости и сам предлагал внести за подсудимого какой угодно залог. Такое великодушие со стороны «Старого Чэрли» соответствовало вполне его благородному, вполне рыцарскому образу действий в продолжение всего его житья в Рэтльборо. В настоящем случае, достойный человек так увлекся состраданием к молодому преступнику, что забывал даже о том, что ведь у него, Гудфелло, не было и на один доллар капитала!
Дело Пеннифазера было назначено к слушанию в первую же сессию уголовного суда. Приговор было не трудно угадать заранее. Публика громко выражала свое негодование к подсудимому, и новые показания, которые крайне щекотливая совесть м-ра Гудфелло не позволяла ему утаить, произвели такое подавляющее впечатление, что присяжные, даже не удаляясь для совещания, произнесли: «виновен по первому разряду», после чего был прочитан смертный приговор, и несчастный юноша был отведен в тюрьму, где должен был ожидать исполнения неумолимой кары правосудия.
Но благородное поведение «Старого Чэрли» возвысило его еще более в глазах всех его сограждан. Его полюбили в десять раз более прежнего; было понятно поэтому, что, желая отблагодарить всех, наперерыв угощавших его, он решился отступить от своей крайней обычной скупости, – к которой вынуждала его и ограниченность его средств, – и стал собирать часто у себя своих знакомых. Эти собрания отличались большим оживлением, оно затуманивалось немного лишь при случайном напоминании о роковой участи племянника того почтенного человека, которого так оплакивал гостеприимный хозяин, чтивший в нем своего задушевного друга. Однажды, достойный м-р Гудфелло был приятно изумлен получением следующего письма:
