У девочки на лице блуждала счастливая улыбка — и оттого, что перед ней раскрывалось восхитительное будущее, и оттого, что парень, того и жди, сзади подойдёт, обнимет…
Тьфу, кто обнимет, наш Петров? Маленький, точно совсем не выпускник. Кто бы ещё из наших мальчиков стал заходить за своей мамой?
Жили они в соседнем доме, только Петров и мама. И наверно Петрову было скучно, прогулявшись, возвращаться в пустой дом. А может, он боялся там сидеть один.
Мама Петрова ласково кивала ему:
— Сейчас, сыночек. Мы с тётей Наташей только обсудим, какие будем заказывать вам отбивные…
Мама Петрова — повар. Поэтому она приходит к нам чуть ли не каждый день, и они что-то обсуждают с моей мамой. Ведь моя мама — председатель родительского комитета. Она говорит — когда её избрали, она не представляла даже, что взвалила на себя.
Когда я училась, было трудно купить мясо, или конфеты, или апельсины. Апельсинов у нас вообще не продавали, конфеты в магазинах были — только сахарные подушечки, они слипались в один большой-большой комок, и продавщица отрезала от него куски ножом. А мясо отпускали по талонам.
Если в посёлок завозили мясо, люди со всех сторон сбегались к магазину. Очередь сама собой укладывалась в ломаную линию, заполняя всю площадь меж прилавков. Хозяйки спешили отовариться — так это называлось. Малышня носилась под ногами у взрослых, среди этих петель, которыми вилась очередь. Школьники, которых родители посылали постоять, так стоя и читали учебники, не забывая между тем переступать ногами, и так, вместе со всеми, потихоньку двигались к прилавку. Впереди взрослые спорили о коровьих или свиных костях. Кто отоварился уже, тому казалось, что костей досталось много, а те, кто ждал ещё, стыдили его:
— Совесть имей, к мясу и кости полагаются!
Словом, подготовить выпускной вечер с угощением было нелегко! Сейчас такие вечера обычно устраивают в кафе, но у нас это и никому и в голову не приходило. Да и кафе в посёлке было тесное и душное. Под потолком клубился пар, в нём вечно были перемешаны запахи селёдки и компота, а пуще всего лаврового листа, которым приправлялись чуть ли не все блюда. Пять-шесть столиков теснились вдоль окон, к ним стульев не хватало, и наш класс вместе со всеми учителями и родителями в кафе бы ни за что не поместился.
Словом, со школой прощались прямо в школе. И здесь не обойтись было без особенных людей. Особенными же были те, кто «знал ходы», как говорила моя мама.
А мама Петрова как раз таким человеком и была!
Эта тихая, светлая женщина знала тайные ходы, по которым в нашу школьную столовую в день выпускного предстояло прийти и отбивным, и шоколаду, и даже апельсинам.
Мама Петрова называла моей маме чьи-то имена-отчества, какие-то денежные суммы — мне ли было вникать! Само собой, после экзаменов всех ждёт роскошный выпускной вечер, как награда за долгие труды. Тогда я, наконец, смогу выкинуть из головы все эти формулы. «Скорей бы уже стало не надо учить химию», — так думаю я. А взрослые, видно, думают: «Скорей бы закончился тот ужин, на который мы собрали деньги!»
Им боязно: вдруг да кто скажет, что на эти деньги стол можно было накрыть и пощедрее? Хочется, чтобы скорее всё осталось позади…
— Дожить бы до выпускного, — говорит моя мама Петровой.
Та спешно ей кивает. Да, мол, дожить бы.
Я на неё с дивана гляжу снизу вверх. Её лицо в морщинах. Карие глазки сидят в них глубоко, поблёскивают. Взгляд из глубины — таков, что хочется к ней потянуться, обнять за шею…
Разве так делают? Конечно, нет. И я говорю ей вежливо, как взрослая:
— Да уж, дожить бы нам до выпускного!
В день экзамена я плохо понимаю происходящее. Затылок, и уши, и щёки зудят, точно по ним бегают сотни маленьких мурашей. Ладони покраснели и чешутся — это у меня аллергия на какие-то заученные химические вещества, точно я перетрогала каждое из них. Вот так и перетрогала: лап-лап. Кто же к ним прикасается? Видно, они и отравили меня.
Ноги ступают как-то странно, коленок я не чувствую. И в школе мне не подняться на второй этаж. Ольга Ивановна сбегает ко мне:
— Поля, ты готова?
Само собой, она ждёт, что я скажу да.
И то, что я впервые за столько лет не могу оправдать доверия старших, заставляет меня отчаянно, громко заплакать.
— Ну, ну, девочка, ты же умница, — обнимает меня классная руководительница. — Ты так много сделала, сегодня — последний рывок.
Она тащит меня за собой наверх. Но я слаба для рывка. Мои одноклассники в коридоре повторяют про электронные облака, про соли, кислоты, щёлочи. И я понимаю вдруг, что не знаю из этого ни-че-го. Мало того, я даже слышать о химии больше не могу. И, видно, поняв, что у меня не хватит сил ждать своей очереди, Ольга Ивановна толкает меня вовнутрь. В классе завуч и химичка обе улыбаются мне с невероятным, нереальным состраданием, так что я снова того и гляди стану плакать. Теперь уж от стыда — мне же так не хотелось сюда идти! Учителя меня так любят… А я не то, что они обо мне думают, не то!
Химичка Наталья Игнатьевна сжимает мою руку:
— Ну, всё в порядке?
Оказывается, я уже вытащила билет — и не заметила. Да, всё в порядке. Я это, оказывается, учила…
После мне не верится, что уже всё. Я не чувствую радости. Нет даже облегчения. Класс гудит — шутка ли, последний экзамен позади!
— Вы не удивили меня, — объявляет Наталья Игнатьевна. — Кто как учился, тот так и сдал экзамен. Всё вполне ожидаемо. Вот только Петров удивил…
Я думаю: наверно, Петрову уж очень повезло. Он получил «четыре». А может, даже «пять».
Все глядят на стеснительного Петрова.
— Петров загадал мне загадку, — продолжает химичка. — На экзамен ко мне Петров явился в домашних тапочках. Вот я и думаю теперь, что он хотел продемонстрировать…
В классе раздаётся смех.
Новое слово для нас — «продемонстрировать». Конечно, все слышали его, но это слово не из нашей речи. Или теперь — из нашей? Мы же — выпускники.
Ермаков толкает Петрова в бок:
— Что ты хотел продемонстрировать, а?
Рохля Петров даже не пытается отшутиться.
— Я забыл, что надо надевать ботинки…
Очередной взрыв смеха!
Ну, даёт Петров!
В смехе из нас выходит напряжение семи экзаменов.
И вот, наконец, выпускной. Девчонки уже оценили мою нереально тонкую талию. И чьи-то преображённые жгучей чёрной краской волосы. И чью-то синюю — мертвецкую, как выразился Ермаков — губную помаду. И чьи-то ещё туфельки — переплетенье тонких ремешков, которыми к пятке цепляешь спицу-каблучок на золотой подошве. Кто мог прийти в таких? Только Наташка. Передвигаться в них было просто нереально — как встанешь на ноги, когда закончится торжественная часть?
Все наши молчат про то, как же им жутко. Уже пятьсот раз со сцены нам сказали, что мы больше не дети, нас выпускают в большую жизнь. Я трясу головой, чтобы меня не одолели давешние мураши. Моя золотая медаль путешествует где-то по рядам. Мальчишки по очереди тянут её в рот. Все знают, что золото пробуют на зуб. Правда, никто не представляет, каким оно должно быть. И всё-таки все пытаются её грызть, пока, наконец, медаль не доходит до моей мамы, и мама не прячет её в сумку.
На столах нас ждёт угощение.
Мама Петрова в самом деле знает ходы. Она привела к нам и отбивные, и апельсины, и даже бананы.
Мне хочется попробовать банан, я спотыкаюсь обо что-то — это сброшенная золотая туфелька. Наташка, хозяйка туфелек, уже танцует босиком. Я не вижу её — в сполохах света не поймёшь, где чья рука, чья голова… Мне хочется туда, ко всем. Я оставляю на столе банан. Взрослые толпятся у стены, глядят на нас.
И даже Аминат танцует. Сегодня такой день!
Только Серёжа не отходит от своей мамы. Он так и не начинает танцевать, и после они идут домой. «Тоже мне! Надо ведь ещё встречать рассвет», — думаю я и в это время смутно чувствую, что между мамой и сыном существует редкая общность.
