— Понял.
— Что понял? Напишешь?
— Конечно, напишу. А что?
— Да ничего, — говорю. — Значит, разбогатеешь.
— А…
Когда он выходит из кабинета, мы с Валей смотрим друг на друга и начинаем хохотать.
— Чего смеешься? — спрашивает Валя.
— А ты чего смеешься?
— Ну ладно тебе, — говорит Валя сквозь смех. — Это же его выбор. Каждый человек имеет право выбирать, продаться или нет. Зачем ты так его…
— А что — я? Я только спросила…
— А что так смеешься?
— А ты что смеешься?
Дома я рассказываю детям, как прошел день, и как мы с Валей сегодня славно посмеялись. Мой старший сын говорит почти как Валя, только вполне серьезно:
— Мама, ты должна уважать Максима. Каждый человек имеет право выбирать. Это тебе нравится работать. А он, может, хочет получить сразу много денег и уже никогда больше не работать.
— Маме совсем не нравится работать, — спорит моя дочка. — Скажи, мам, тебе не нравится работать?
— Конечно, не нравится, — говорю. — Если бы я откуда-нибудь получала деньги на вас, только бы меня там, на заводе, и видели!
— Понятно? — спрашивает моя дочь старшего брата. Но он спорит:
— Мама, ты же всегда говоришь: я хочу писать книги, я хочу писать книги. Я хочу про то, и еще про то написать.
— А писать книги — не работа, — говорит моя дочь.
— Мама, — спрашивает сын, — скажи, писать книги — это работа или не работа?
Но я не знаю, работа это или не работа. Я знаю, что это то, что я хочу делать. И что это не приносит денег. Поэтому я должна делать то, что я делать не хочу.
Мне нравятся люди, которые делают то, что хотят.
Максим хочет стать хорошим журналистом. Востребованным и получающим большие деньги. Но и ему временами, как выяснилось, больше всего хочется сказать: «Какая чушь» — и заняться чем-нибудь, чем на самом деле хочешь.
Валя тоже собирается заниматься тем, чем хочет. Она разочаровалась в полученной профессии и собирается снова учиться — теперь на психолога. По вечерам она ходит на какие-то особенные курсы, и тратит на эти занятия чуть ли не всю зарплату. По-моему, это шарлатанство чистой воды, но ей нравится.
Он, президент, тоже делает то, что ему нравится. То, о чем он мечтал давно.
Выбравшись наверх, он первым делом увековечил память своей мамы. Еще ему дорога память его родной деревни. Его деревня вся ушла под воду, когда построили ГЭС. И не она одна. Много деревень попали в зону затопления. Все это — чьи-то родные места. И одно время официозные газеты пережевывали свежую идею: открыть в республике мемориальное кладбище затопленных деревень. Потом об этих планах как-то перестали вспоминать. Быть может, кто-то все же президенту растолковал, что кладбище деревень уже есть в Беларуси. И что строилось оно совсем не в память о том, как всех переселяли в новые квартиры и выдавали компенсации за потопленные огороды. Что ж, раз об этом больше не говорят, значит, он все правильно понял.
Он не боится совершать ошибки. Несколько лет назад у нас в республике бурно искали нефть. Хлопнули на это дело уйму денег. Сроду здесь никакой нефти не добывали, но президент подумал: «А вдруг?»
Теперь чуть ли не каждую свою историческую речь он начинает словами: «У нас нет нефти. Но зато…» И дальше идет про громадный трудовой потенциал нашего многонационального народа. Про наши заводы и фабрики. Что надо использовать то, что есть. На нашем заводе он как-то помог разместить супервыгодный заказ по литью. Кому-то улыбнулся, кого-то смог убедить. Литейка стояла уже несколько лет. Я еще застала черные корпуса, полное запустение, грязь, пыль. И вдруг на все эти руины потекли деньги, деньги. От них все сразу встрепенулось и ожило. На завод зачастили разные министры, на новые рабочие места приняли где-то две тысячи человек!
Долой безработицу!
А все он — наш президент!
Я слышала, что он имеет во всем какой-то интерес — вроде бы, он будет получать с прибыли нашего завода какие-то проценты. Но про это никто вам толком не растолкует. А из газет вы уясните: все, что ему нужно — это показать, что он хороший президент.
Он хочет войти в историю.
Историю люди будут изучать по старым газетам — по нашей, в том числе. Уже сто раз мне приходилось описывать его заслуги. И каждый раз, когда я пишу о них и меня уже ведет, ведет по накатанной дорожке (это только сначала трудно начинать) — я думаю вдруг — а может, это все правда? У него, может быть, ночью голова болит от мыслей, что будет с таким огромным предприятием, вдруг ставшим как-то резко никому не нужным. Что будет со всеми теми, кто другой работы себе не найдет?
Он обаятельный, и у него связи. Он работал с Ельциным, в самом начале. Как-то на Дальнем Востоке я видела его по телевизору. Я заорала мужу: «Иди скорей, это же наш, наш! Мой земляк!» Муж прибежал. Будущий президент республики был молод — неправдоподобно молод для чиновника. Он говорил по-русски с акцентом, и он не очень хорошо держался перед камерой. Он не был тогда так киногеничен, как теперь.
— Смотри, а он не врет! — сказала я мужу.
Муж согласился:
— Ага. Не врет.
Мне вдруг стало страшно за земляка. Я сказала:
— Слушай, а он ведь долго там не удержится. Он искренний, его съедят.
— Конечно, — согласился муж. — Ведь видно же — он говорит, что думает.
— Как тебе кажется, когда его съедят? — спросила я.
— Да скоро, — сказал муж. — Странно, что он вообще попал наверх. Политика не для него.
И в самом деле, очень быстро Ельцин отправил моего земляка в отставку. Но в политике земляк все же остался. Он стал президентом в родной республике. За это место он уже держится как следует. Московская закалка дает себя знать. Он окружает себя теми людьми, кто помогает ему держаться. Теми, для кого, если он уйдет, — то все, считай, конец карьере. Они теперь ночей не спят, думая, как упрочить его положение.
У него ведь столько задумок. Столько всего начато. Он не собирается останавливаться на полпути. Не хочет уступать место тем людям, которые сведут все его преобразования на нет. Не зря же они столько его ругают за его грандиозные проекты.
А что ругать? Он хочет, как лучше. Особенно для села. Он рос в селе, учился в сельской школе. В такой, где в классах по два-три человека, и учителям приходится работать с несколькими классами одновременно. Или в такой, где все почти как в городе, но зато в нее приходится ходить пешком несколько километров — полем, лесом, — без разницы, в любую погоду, пылить, или месить грязь, или вытаскивать ноги из снега.
Став взрослым, он решил все изменить. Маленькие сельские школы позакрывались, детей перевели в большие. А чтобы им не ходить слишком далеко, были закуплены школьные автобусы — желтенькие такие, яркие, с национальными узорами. Их видно на дороге издалека.
Сельские школы одна за другой стали получать компьютеры. Детей, быть может, ни разу не бывавших в городе, учат ориентироваться во всемирной паутине. Шутка ли — зарплата у народа чуть ли не самая низкая в стране, больницы, опять-таки, нуждаются и в том, и в этом. В школах родители сдают деньги на покраску и на все остальное. Кстати, за школы ему тоже достается по первое число, не знаю, читает он о себе все или нет. Школьным автобусам предсказывались скорые поломки и полный выход из строя — далеко не в каждой школе или в ее окрестностях нашелся для новенького автобуса гараж. Но главное — учителя малокомплектный школ попали под сокращение. Куда пойдешь в деревне? Где-то, публично, на вопрос, как быть учителям, наш президент ответил, что им надо бы подумать не о себе, а о том, как будет лучше их ученикам, о ситуации с образованием в целом по республике, и все такое.
А на себя и свою жизнь, выходит, просто плюнуть.
Петр Первый, не спрашивая у дворян, кромсал им бороды. Но борода — ладно, а когда у тебя отнимают работу, и другой нет…
Сейчас, когда я это пишу, мне пришло в голову: он в самом деле похож на Петра. И еще как похож! Своей жаждой реформ, стремлением перенести на нашу почву все самое современное на свете. История повторяется, пусть и не в тех масштабах. Пусть — только в рамках одной республики. А вот любовью к лести он напоминает мне Нерона. Лестью наполнены местные газеты — из тех, которым разрешается печататься в республике. А может, он просто хочет подтверждения, что все делает верно, что народу нравится, как он работает? Может, все это — от неуверенности в себе?
