– Пусть подохнет, прохвост, от невыносимых мук…

Тигран, как мог, коверкал рахманиновский фортепьянный концерт. Стоило это ему немалых усилий – концерт «отчаянно сопротивлялся».

Таксист вдруг притих, весь превратился в слух. Он в такт пению Тиграна, барабанил по рулю машины.

Прощаясь с нами, водитель сказал:

– Зря я это базарил… Очкарик ваш здорово поет… Песня его за душу берет…

Он пожал Тиграну руку.

– Спасибо, друг, уважил. Порадовал хорошей песней…

А Тигран, по душевной простоте, думал что…

* * *

В 1978 году это было, в Москве.

Нам предстояло записать музыку к фильму «Снег в трауре».

Партию виолончели – ведущую в музыке к картине – Тигран Мансурян намеревался поручить Карине Георгиян. Карине, несмотря на занятость, согласилась – музыка Мансуря-на привела ее в восторг.

На Лиховом, инспектор оркестра назвал нам ничего не говорящую фамилию «назначенного» на запись солиста.

Тигран попытался возразить:

– Но, нам нужен мастер… Талантливый музыкант…

Инспектор-одессит не дал ему договорить:

– Ну если талантливый, да еще мастер… Езжайте в Израиль. Нынче все талантливые туда перебрались… Здесь одни русские остались…

Мы наотрез отказались от записи неизвестного нам музыканта.

– Смена отменяется, – бросил инспектор оркестру, за-

тем, обращаясь к нам, сказал. – Ждать новую смену придется две-три недели. Оркестр, сами понимаете, дьявольски перегружен.

Мы, конечно же, не стали ждать «две-три недели», а туг же позвонили Ермашу, тогдашнему председателю Госкино, и во всех подробностях рассказали о случившемся на Лиховом.

… На следующее утро оркестр в полном составе (сработала «комитетовская взбучка») ждал нас за пультами.

Играл оркестр отлично. Музыка понравилась.

После записи оркестранты долго, восторженно аплодировали Карине Георгиян, стучали смычками о пульты…

* * *

После премьеры пьесы Энтони Шеффера «Игра» в театре Станиславского долго не смолкали аплодисменты. Зрители шумно приветствовали режиссера-дебютанта, воспитанника Ереванского театрального института Юрия Рычкова.

По этому торжественному случаю в репетиционной театра был накрыт стол. Обилие водки красноречиво свидетельствовало о привязанностях станиславцев.

С напутственным словом к своему подопечному обратился режиссер Арташес Григорьевич Осепян.

– Запомни, Юра, – сказал он доверительно, – театр начинается с вешалки, понимаешь, с ве-шал-ки!..

Арташес Григорьевич выдержал долгую паузу. Затем его словно осдиипо:

– Советую тебе от всего сердца: Люби искусство в себе а не себя в искусстве…

Раздались жидкие аплодисменты. Голоса одобрения.

– Это ты здорово сказал, отец, с ве-шал-ки!..

– Именно, с вешалки.

– И надо же: люби искусство в себе… Браво!.. Браво!.. Все вдруг одновременно заговорили. И в этом месиве нестройных голосов, отчетливо слышалось:

– Ты меня уважаешь?. . Нет, нет, т-ты скажи…

* * *

В середине шестидесятых в Ереван на гастроли приехала известная французская эстрадная певица Рози Армен.

Как-то на съемке спросили у певицы:

– Как к вам обращаться, мадам или мадемуазель?

– Как вам будет угодно, – лукаво улыбнулась Рози. – И что за обыкновение у вас, ереванцев, задавать этот нелепый вопрос.

И, действительно, где бы мы ни появлялись с певицей, ее повсюду об этом спрашивали.

… Сарьян встретил нас в гостиной, стены которой были увешаны полотнами, излучающими (как и сам хозяин) тепло и доброту.

К столу подали фрукты.

Рози захлопала в ладоши:

– Натюрморт этот сошел с ваших полотен?

– Конечно, по случаю вашего приезда.

После небольшой паузы Сарьян спросил:

– Как к вам обращаться…

Рози еле сдержала смех.

Спустя неделю певицу принимал католикос Вазген Первый.

И опять:

– Как к тебе обращаться, дочь моя, мадам или мадемуазель?

Рози смиренно опустила глаза:

– Перед вами, как перед Богом… Я не замужем, но и, конечно же, не девушка… Так что, обращайтесь, как соблагоиз-волите…

* * *

Было это летом шестьдесят девятого. Мы – художники Минае Аветисян и Роберт Элибекян, кинооператор Сергей Исраелян, писатель Агаси Айвазян и я – отправились в Тбилиси на выбор натуры картины «Хатабала».

Всю дорогу Минае рассказывал удивительные истории, окрашенные обаятельным, изящным «аветисянским» юмором.

На Севанском перевале забарахлил мотор нашего «Рафика». И мы вынужденно остановились вблизи «пасеки на колесах».

Предприимчивый пасечник, воровато поглядывая по сторонам, подсыпал в ульи сахарный песок, избавляя тем самым

своих «подопечных» от «хлопотливых» обязанностей.

Минае улыбнулся:

– Большевики всесильны… Лаже пчел умудрились превратить в бездельников, тунеядцев.

Спустя час мы ехали по пустынной, выжженной солнцем Казахской равнине.

Минае предложил нам сыграть в «Ослов». Он объяснил нам «правила игры» – двое играющих выбирают по одной из сторон дороги – один -правую, другой – левую, и… считают встречающихся на «своей» стороне ослов. Выигрывает тот, на чьей стороне повстречается больше четвероногих.

Неизменно выигрывал Минае:

– Пусть это вас не удивляет. Мне всегда везло на ослов.

* * *

В тот день нам предстояло отснять заключительную сцену фильма «Хатабала».

Ждали Минаса. Он еще утром должен был приехать из Джаджура – «благословить декорацию». Как всегда «приложить руку», нанести последние мазки (в самом прямом смысле

– Минае сам, собственноручно расписывал декорации).

Шли часы, а Минае все не приезжал. Съемку начали, не дожидаясь художника.

В полночь в ателье появился Минае. Мрачный, озабоченный.

Он сбивчиво рассказал, что приключилось с ним в пути.

В Джаджуре долго стоял он у обочины шоссе, пытаясь остановить попутную машину. И когда он окончательно отчаялся, к нему подполз огромный автокран. Водитель взялся довезти его до Еревана.

Не проехали они и двадцати километров, как огромная, многотонная стрела сорвалась с крепления и повалилась на кабину, где находились Минае и водитель, и рассекла ее на две равные части. Стрела «проскочила» в двух-трех сантиметрах от Минаса и крановшика. Обе половинки кабины с грохотом повалились на асфальт, «подмяв» насмерть перепуганных Минаса и Геворка (так звали крановщика).

«Потерпевшие» с огромным трудом выбрались из-под обломков кабины.

В кромешной тьме, под проливным дождем, прождали они несколько часов, пока их не подобрала попутная машина…

* * *

…"Боинг", принадлежащий японской авиакомпании, пробежав по взлетной полосе аэропорта в Бомбее, плавно взмыл в бархатно-черное небо и взял курс на Калькутту.

Мы – группа советских кинематографистов, летевших в Токио, дремали в глубоких креслах, под неусыпным, «бдительным» оком Ивана Ивановича – «киноведа в штатском».

Поздно ночью, в наш отсек шумно ввалились из салона первого класса (мы, естественно, летели во втором) два подвыпивших широкоплечих блондина. Размахивая бутылкой «Мар-

теля», молодые люди, как показалось Ивану Ивановичу, «подозрительно» обрадовались нам.

– Братцы!. . Вот здорово… Мы из торгового представительства… Миша Дворецкий, а это мой коллега – Слава Ко-роблев… Мы оба питерские… Есть среди вас земляки?. .

Иван Иванович прошипел мне на ухо:

– Провокаторы. Типичная «подсадка». Советский человек не скажет – «торговое представительство». Торгпредство

– и все всем понятно. «Оба мы питерские», заметь – не ленинградские… Да и фамилии, какие-то несоветские, старорежимные… «Дворецкий»… С такой фамилией наши за границу не пошлют…