Отражение плывущего облака, изломанные силуэты деревьев на быстрой воде и солнечные блики играли свежей масляной краской на холсте. Только подобие, условность, маленькое зеркальце, где мелькнуло и продлилось во времени то, что никогда не останавливается и длится вечно. Но как хорошо в этом стремительном движении! Крутящийся водоворот вешней воды! Прозрачный лес, первая зелень на берегу и пронзительная бирюза апрельских небес. В Сибири такой цвет неба бывает только в конце апреля и первую неделю мая. В эти яркие весенние дни Тростников не мог усидеть в городе и вырывался на пленэр. Обязательно туда, где лес, возвышенность над рекой и прострелы в простор, сливающийся на горизонте с огромным небом. Когда повсюду разливается лазурь, а холодный ветерок из тёмного бора говорит о том, что зима ещё рядом. И между красных сосновых стволов ещё лежат лиловые острова последнего снега, а на пригорках уже цветут подснежники, и река катит свои воды с такой силой и скоростью, что кажется, как будто этот могучий речной поток как раз и вращает Землю, как мельничное колесо. И кружится голова! И солнце, и свежесть, и нежность распустившейся вербы. И всё — как будто накануне, как в первые дни Творенья. Ну, разве в такие дни можно усидеть в городе и хотя бы на один только день не выехать на природу, чтобы сделать хотя бы один этюд! Чтобы не остановить, а продлить мгновение!

Александр ещё раз внимательно посмотрел на только что написанный пейзаж, больше не сравнивая с натурой, и закрыл этюдник. На шоссе он остановился у поворота в лес, откуда и вышел, и решил постоять ещё минут пятнадцать, чтобы вдоволь налюбоваться весенним лесом, насладиться, надышаться свежим воздухом и тогда уже отправиться в город с просветлённой душой и чистой совестью. Бывает у художника такое, когда чувствует, что вот это он должен сделать непременно, а потом уже всё остальное. Что надо ему выразиться, пролиться звонким цветом на холст, ответить по мере своих возможностей на громкий вызов внешних сил: всему, оттого возмутительному, потому как Прекрасному. Пейзаж с натуры написать, всё равно, что в церковь сходить, как говаривал один старый художник. Здесь тебе и причастие, и откровение, да и покаяние. Умиление ещё, конечно. А благодать-то какая! От Басандайки до космической станции «Мир» одна благодать. И вслух вырывается нечаянно прямо на весь лес: «Белка!!! Привет, белка!» Зверёк замирает на ветке. Одно мгновение смотрит на восторженного городского идиота и быстро бежит по высокому стволу, мелькая пушистым оранжевым хвостом. Но всё-таки общение какое-то. Диалог всё-таки!

И в этот раз Александр заметил белку и вспомнил того старого художника. Закурил и думал: крутимся, как белки в колесе, а он жил себе на Тайдоне и зимой, и летом. Творил и ни за чем не гнался. И вспомнил его знаменитую шубу, составленную неведомым портным из шкурок разных зверей. Когда Николая Ивановича спрашивали, он охотно показывал, где и кто пришит.

— Это лисичка, это зайчик, это колонок. А это кенгура!

— Ну, это вы бросьте заливать, Николай Иванович! Кенгуру на Тайдоне не водится!

— Был здесь один Кенгура. Повесился.

И Николай Иванович рассказывал про свою маленькую, но очень прыткую собачку, которая за свою прыгучесть и рыжую окраску получила такое экзотическое имя. Когда Кенгура приказал долго жить, запрыгнув зимой в заячью петлю, то оставил о себе память ярким меховым лоскутом на шубе знаменитого живописца.

Художник поправил на плече ремень этюдника и неторопливо пошёл в сторону остановки.

Под козырьком нелепой бетонной конструкции никого не было. Должно быть, автобус прошёл недавно. День будний. Да и горожане ещё не хлынули на дачи и в огороды. Скорее, по привычке странника, чем из желания остановить машину, Александр стоял и смотрел навстречу редкому транспорту. Тут-то и затормозила перед ним чёрная иномарка. Лысый пожилой человек, в тёмных зеркальных очках, открыл дверцу и крикнул: «Художник! Садись, подвезу!»

«С чего это вдруг?» — подумал Тростников и замешкался, не зная, что делать со своим багажом.

— Как лучше?

— А?! На заднее сиденье бросай! Свою живопись! Художник так и сделал. Сам сел впереди. И машина помчалась по шоссе.

Водитель показался ему знакомым. Очень уж характерная внешность. Но где и когда он встречался с этим человеком, Тростников не мог вспомнить. Тот в свою очередь бегло взглянул на него из-под тёмных очков.

— Ты, вижу, не узнал меня, художник!

— Извините, может быть, мы снова познакомимся, а то неудобно как-то перед вами.

— Да ладно! Я человек маленький! Смотрю, стоит маэстро на дороге, ну как не подвезти!

И всё. На этом разговор закончился. Почти до самого города они молчали. Александр смотрел в окно, разумеется, что во все глаза. До чего красиво становилось вокруг! И вдруг обратил внимание, что в салоне, над лобовым стеклом, вместо автомобильного чёртика, неизменного талисмана всякого садящегося за руль, крутился маленький, размером с теннисный мячик, блестящий глобус. Тростников немедленно вспомнил обо всём и едва не закричал.

— Так это вы, Пётр Иванович! Что же вы сразу мне не сказали! Не ожидал на этой дороге встретить, да и не узнал... Очки у вас, как у агента 006!

— Да ничего, ничего! Я человек маленький!

— Ну! Вы тоже скажете! Маленький! По делам в наш город?

— На часок!

— На часок? Ха-ха-ха! Ну, тогда и ко мне в гости на минуточку.

— Да нет, Саша! Не смогу и на минуточку.

— А жаль! Посидели бы, поговорили. Сколько лет прошло!

И в самом деле, немало уже лет прошло. Более двадцати по календарю и целая эпоха в истории.

Когда в прокуренную мастерскую вбежал Ваня Третьяк, рабочий из столярного цеха, Александр сидел напротив только что развешанных на стене пейзажей и разжигал себя неукротимым вдохновением, а именно: дождаться пятницы и вечером уехать либо в деревню, либо на комбинатовскую турбазу, где ещё нет ни души, но есть знакомая управляющая загородным хозяйством. И вторая половина апреля на берегу Томи, где уже светло и красиво без оговорок. Неповторимая лазурь в небесах. Прозрачный лес, речка, подснежники... И всё очень просто, потому что весна! Этюдник с красками был уже собран и, как тревожный чемоданчик у военного, ждал своего часа. Осталось только вырваться на волю и пойти-побежать знакомыми или незнакомыми, ещё неведомыми тропами, чтобы, как говорится, отвести душу. Смотреть и видеть! Дышать и творить! И кричать нечаянно на весь лес: «Эй! Белка!!!» А потом, когда она повернётся на ветке, зарычать серым волком, чтобы окрестные кусты затрепетали! Чтобы замелькали заячьи уши по перелеску!

Художник смотрел на свои прошлогодние этюды и всё более разжигался. В самый пик мечтательного творческого горения и вбежал в мастерскую Ванька Третьяк.

— Саня! Привет! Тебя Фулиган вызывает на профком!

— Зачем на профком? Я не комитетчик.

— Да я знаю, что ты не партейный! Там они насчёт первого мая суетятся.

— У меня к празднику и так всё уже готово. Что им ещё? Помочь шарики надувать?

— Да нет! Фулиган решил машину нарядить! Чтобы на демонстрации с трибуны увидели. Он же провинился перед начальством! Да и любит себя показать. Но это нам выгодно, Саня! Ты не отказывайся! Плата отдельная, по договору! Наш кабан утром на планёрке говорил.

— Вот со своим начальником и наряжайте! За отдельную плату!

— У этого кабана мозгов не хватит! А мы рисовать не умеем! Ты чё, Саня! Это же калым!

— Да понял-понял, что калым! Тростников понял, что до праздничных дней и в