В этих городах и протекает значительная часть игры. Здесь король проводит большую часть своего времени, воины приносят присягу, здесь же совершаются храмовые обряды. Стражники, охраняющие ворота города, с пристрастием расспрашивают путников, сюда стремятся попасть шпионы и приходят послы, здесь заключаются союзы; отсюда выходят солдаты и сюда же возвращаются с добычей и пленными. Здесь едят и пьют вокруг костра, смеются, хвастают подвигами, интригуют, лгут и разоблачают ложь. Здесь даже женятся — не всегда на людях или эльфах, иногда и на чудовищах — все, как в жизни. Наконец, под стены города приходят вражеские армии. С его башен отстреливаются защитники города; его ворота выбивают тараном. В зависимости от тактики атакующих и защищающих, штурмовой коридор может оказаться и бесполезным украшением, и ключевым элементом в системе защиты. На остальной же территории игры царит частичное, а иногда и полное безвластие: по лесам бегают звери, тролли, летают драконы; маленькие маневренные отряды исследуют мир игры, преследуют друг друга, прощупывают силы врагов, ищут тайное знание и магические объекты или просто ждут в засаде. Среди них ходят одиночки, часто таинственные, крайне редко под своими подлинными именами. Здесь далеко не все являются тем, кем кажутся; под светлой личиной могут скрываться черные планы, а беззащитная девушка, собирающая цветы, окажется великим магом, потерявшим разум, но не свою силу.

Этот мир, странный, пугающий, бесполезный, кажущийся многим порождением коллективного безумия, вызывает разные вопросы. Одним из самых интересных является, на мой взгляд, вопрос о причинах, которые приводят на игры их участников. Вопрос не только самый популярный, но и почти риторический. Обычно его задают только для того, чтобы сразу же дать простой, предпочтительно тривиальный, ответ, который спрашивающему известен заранее. Практически во всех случаях возможные ответы сводятся к двум более общим категориям — увлечение «ролевыми играми» приписывают либо стремлению уйти от действительности, либо недостатку общения в повседневной жизни. В том случае, если выбор падает на первую категорию, речь обычно идет о трудностях интеграции, об отторжении значительной части молодежи израильским обществом, о необходимости компенсировать резкое понижение социального статуса, о стремлении бежать из семей, превратившихся в непрекращающийся социальный случай, и, наконец, о повседневных страхах, связанных с тяжелым положением в сфере безопасности. В случае же, если выбранной оказывается вторая категория, речь может идти о крайне узком круге общения, существующем в области профессиональной деятельности (например, программистов), о вырванности из привычной среды обитания, свойственной новоприбывшим, о неготовности жить исключительно семейной жизнью или просто о желании провести несколько дней на природе, занимаясь делом, хоть немного более осмысленным, нежели поджаривание мяса на мангале, сопровождаемое хоровым обсуждением правительства и дальних родственников общих знакомых.

Нет необходимости говорить, что именно вокруг этих объяснений строятся все известные мне попытки рассказать о «ролевых играх», предпринятые средствами массовой информации. Однако подобные ответы говорят больше о самой журналистике, нежели о «ролевых играх» как таковых; во всех случаях попытка понять обсуждаемое явление подменялась поиском тех элементов, которые могли бы коррелировать с заранее готовым псевдосоциологическим объяснением этого явления. Для того чтобы такие объяснения перестали казаться убедительными, достаточно вспомнить о том, что «ролевые игры» существуют и в России, где о трудностях абсорбции и интеграции можно говорить только метафорически, и о том, что в последнее время на игры приезжает все больше уроженцев Израиля — и совсем не из тех семей и слоев общества, которые традиционно считаются проблемными с социальной точки зрения. Иначе говоря, не отрицая значимости социальных факторов, которые были перечислены выше, мне бы хотелось сказать несколько слов о сущности того «опыта», который становится доступен участникам «ролевых игр» — переходя, как сказали бы мои коллеги, от каузального описания этих игр к их системному пониманию. Понимание же этого опыта, в свою очередь и достаточно неожиданным образом, позволит обозначить, вычленить и прояснить крайне существенный элемент взаимодействия еврейской и европейской цивилизаций — или, говоря конкретнее, неожиданно «игровой» аспект участия евреев в европейской культуре.

Многие люди, причастные двум или более культурам, замечали, как менялся их взгляд при раздвоении культурной базы, на которую они опираются в своих оценках, умозаключениях, словах и поступках. Многочисленные поведенческие стереотипы, мыслительные парадигмы и культурные нормы, казавшиеся вполне аксиоматическими и незыблемыми в рамках одной культуры (или цивилизации), переставали восприниматься таковыми с того момента как другая культура или цивилизация становилась объектом для возможной референции. Подобный опыт, например, характерен для репатриантов в Израиле, совершивших прыжок в израильскую культуру из русской, английской или латиноамериканской культур. Более того, в русскоязычной литературе Израиля он получил достаточно яркое и рельефное выражение. Внутри же израильской культуры похожий опыт возможен при переходе из религиозной в светскую часть общества, или наоборот. Разумеется, подобный переход может привести к некритическому принятию новых аксиом и полному отказу от старых (например, к восторженному принятию всех догм и поведенческих стереотипов израильского светского общества), но возможен и иной исход. Человек получает возможность подняться над обеими культурами и посмотреть на них с высоты птичьего полета. Опасностью такого «полета» является возможность разувериться в каких бы то ни было ценностях и принять релятивизм в качестве альтернативного символа веры; но, если человеку все же удается удержаться от искушения релятивизмом, он оказывается в поле свободы, где выбор не только возможен, но и наполнен смыслом.

К «ролевым играм» (и европейским евреям) все это имеет наипрямейшее отношение. Разумеется, вступая в мир игры, человек ускользает из мира своего обыденного существования с его привычками, иллюзиями, страхами и надеждами; но это не главное. Гораздо важнее то, что он вступает в иной мир — мир с иными жителями, иными законами, иными нормами, иной логикой развития событий. И все же он не может полностью слиться с этим миром и действовать в нем так, словно этот мир единственный ему известный, — память о «настоящем» мире жива не только в его сознании, но и в подсознании. В то же время, вступая в мир игры, человек получает новую точку отсчета, делающую возможной критическую дистанцию по отношению к «реальному миру». Он вступает в пространство, где психологические, социальные и сюжетные законы мира, в котором мы живем, перестают действовать или действуют иначе. «Реальный» мир перестает быть единственно возможным, а это, в свою очередь, размывает грань между «реальным» и «воображаемым» и позволяет занять по отношению к реальному (на этот раз без кавычек) позицию более критическую и более жесткую — позицию свободы. Иначе говоря, по отношению к миру повседневного существования мир игры становится пространством, которое может сделать человека свободнее.

С возможностью вступить в другой мир и, как следствие, дистанцироваться по отношению к привычному экзистенциальному миру с его нормами, стереотипами и клише связана еще одна, не менее значимая, возможность — возможность пережить мир как созданный человеком, как узаконенную иллюзию. Об этом следует сказать чуть подробнее. Одним из наиболее значимых достижений культурологии последних четырех десятилетий является коренное изменение представления о том, где проходит граница между природой и культурой. Очень многое из того, что на протяжении тысячелетий казалось неотъемлемой частью человеческой природы, является, согласно современной теории культуры, продуктом человеческой деятельности по созданию смыслов и символов. Не только социальные и культурные нормы, которые казались естественными и незыблемыми на протяжении столетий, но и очень многое из того, что мы вкладываем в самые базисные понятия — «существование», «человеческая природа», «пол» или «общество», — является результатом выбора, сделанного в свое время той или иной культурой. Только самые базисные отличия могут быть приписаны природе как таковой, а в остальном человеческое существование протекает внутри своего рода «санкционированной иллюзии» — хоть и созданной культурой, но выдающей себя за вечную и незыблемую «природу» человека и мироздания. На самом же деле, как показали многочисленные теоретики культуры, хранителем этих смыслов существования выступает не природа человека и не физическая Вселенная, но в первую очередь язык, застывающий и узнающий себя в литературе. «Ролевые игры» моделируют механизм порождения и сохранения мира человеческого существования — но делают это «в открытую» и как бы проходя весь путь в обратном направлении. Они берут за основу тот или иной литературный текст и развертывают его в мир существования, не скрывая иллюзорности этого мира и кратких временных рамок, ему отведенных. Иначе говоря, они создают мир, выводящий на передний план то, что, согласно современной культурной теории, является скрытой сущностью всякого мира человеческого существования.