Кристофер шел по улочке Оксфорда. На улицах было непривычно тихо и малолюдно, редкие встречные жались к стенам, словно навстречу им шел не почтенный потомственный профессор университета, а прокаженный в сочащихся гноем лохмотьях. На перекрестках возвышались, как статуи, стражники с алебардами, и ветер доносил откуда-то вопли бродячих проповедников и эхом подхватывавший их рев толпы.

Господи, Господи… гордыня так думать, но теперь — понятнее слова Твои — «Да минует меня чаша сия». И другие — «Или, Или, лама савахфани?!».

Отец, отец, что же ты натворил… Прости меня, отец, прости, где бы ты ни был, я не верю в то, что они говорят, Небо милосердно…

Небо милосердно, но Земля — нет. Хорошо еще, о случившемся вовремя узнали власти, герцог послал солдат взять в кольцо университет и город, не то звенеть бы сейчас прощальным звоном так любимым отцом ярким витражам, пылать бы библиотеке…

«Гнездо еретиков!»

«ААААААА!!!»

«…Язычников!!!»

«УУУУУУ!!!»

«Сокрушу мудрость мудрых и разум разумных — отвергну!!!»

«ЫЫЫЫЫЫ!!!»…

Холодно, как холодно, а на дворе ведь — жаркий август…

Отец ректор глядел на него — глаза, как два омута боли и скорби на каменной маске… Он ведь друг отца, напомнил себе Кристофер, был другом… неужели не заступится?

Нет.

— Кристофер, совет так решил. Это — единственный путь, единственная возможность спасти университет. Королева очень разгневана. С тех пор, как узнали, что поразившая весь христианский мир ересь вышла из наших стен, редкий пуританский проповедник не упомянул об этом. если мы не… не сделаем, как решено — конец Оксфорду. Нас сравняют с землей, а место засеют солью, как дом самоубийцы, как руины Карфагена. Слышишь, как надрываются эти катоны?

«…и соблазны вместе с нечестивыми!»

«АААУУУУЫЫЫЫ!!!»

— Отец ректор, но ведь… в чем тут ересь?! Там сказано про Единого Господа, пусть и с другим именем…

— Кристофер, опомнись, что ты говоришь?! Так ведь и сарацин может сказать про свой коран! Есть только одно Писание, понимаешь, только одно — «не добавляйте к тому, что Я заповедал вам и не убавляйте от того». Даже посягнуть на добавление нескольких слов — ересь, а уж писать свое «писание»…

— Но ведь… это просто попытка представить, каков бы мог быть Ветхий Завет, будь он поведан не иудеям, а нашим северным предкам…

— Кристофер! — окрик, как удар хлыста, как выстрел из пистолета, глаза становятся тревожно-злыми. — Прекрати! Ересь свастов началась с таких попыток!

Кристофер не выдерживает — плачет. Отец ректор наклоняется над ним:

— Кристофер, сынок… мне самому больно, Господи, но это единственный пусть, единственный способ очистить имя твоей семьи, имя университета, имя Англии…

Лом в руки. Первый удар по надгробной плите с ровным рядом латинских букв и арабских цифр — сыну.

Лопата — первая лопата земли, выброшенная из могилы — сыну.

Сыну лезть в раскопанную яму, обвязывать веревкой гроб.

Сыну идти за гробом со сбитой крышкой по улице. Гроб привязали веревкой к конским седлам, он прыгает на брусчатке — а кажется, что это ссохшееся тельце старика мечется, пытаясь сжаться еще больше, укрыться от безжалостного солнца, от воплей толпы, от летящих камней и нечистот…

Отец, отец, зачем? Проживший всю жизнь примерным христианином, сыном, мужем, отцом, любимцем наставников, коллег и учеников — зачем ты это написал? Я не верю, что ты продался Врагу, отец, что бы мне сейчас не пришлось говорить — ведь и Петр отрекся — но зачем? Не спросить, не узнать…

За частоколом алебард — сопящая, орущая, гогочущая толпа. Куча книг — труды отца, измаранные именем того, кто оказался тайным еретиком, ересиархом, с омерзением изблеванные книгохранилищами университета. Оксфорд очищается от порчи.

— Ныне мы, кто считал тебя братом, и сын твой, мы все отрекаемся от тебя…

Звучный голос отца ректора гремит, разрезая вопли толпы, как клин конной стражи, над телом, выкинутым на груду книг.

Все плывет перед глазами. Отец, зачем, зачем?!

Сыну — факел в руки. Тело, недостойное покоиться в освященной земле, предается огню. Он делает это — последним подтверждением отречения.

«И сказал: я не знаю этого человека».

Господи, Господи, за что Ты оставил меня?!

И — последним штрихом — из рук сына летит в огонь мерзкая книга, соблазнившая сотни христианских душ, проклятый апокриф, начальник ереси, страшнейшей со времен свастов… пламя жадно вгрызается в страницы, слизывая с них черные строчки:

«Сначала был Эру Единый, которого в Арде называли Илуватар…»