Предположим, именно в этот вечер роберт почувствовал внезапный приступ удушья. Тело давно уже не повиновалось ему — он думал: вот наперсток, нетрезво насаженный на палец белошвейки, вот мой balzizras. Это новый континент, и будто вокруг похищенной морем гигантской статуи, здесь могут крутиться рачки и водоросли, порой даже проплывет губастый самец. Невозможно спорить: есть мальчики, которым с наступлением зрелости лучше бы выброситься из окна. В низоземских водах мы были с одним из них. Все уже разбрелись спать, но мы оставались в бессмысленном кабаре. Я так боюсь старости, говорил мой готовившийся к гибели товарищ, кому нужны будут эти дряблые плечи, сникшие мускулы, слепнущие глаза? Я вижу на раковине свои волосы, слышу утренние вопли фаянса. Мои ногти стали твердыми, как панцирь моллюска. В груди жужжит ледяное пламя. А зубы — о зубах мы и так знаем почти всё. Вот уже переворачивают стулья, а я еще не сказал главное: про этого негра. Когда он так просто открыл самую суть, я подумал: может быть, стоит жить, ничего не меняя, плыть холодной щепкой? Возможно, всё остальное придумано? Я читал про перелом позвоночника, про рак десен и думаю об охваченных этой истошной болью — где всё то, что они любили, где тот сыр, те огурцы, которые они выторговывали на рынке фантазий? Где их куклы и тетради, помнят ли они теорему ферма и как затонул бигль? Он прижимался ко мне все старательней, и вскоре между нами осталась лишь пленка жары. Мы пойдем ко мне в номер и будем впиваться друг в друга, пока не уснем. И останутся восемь часов, пока мы будем вздыхать, вздрагивать, кашлять, включать душ, спускать воду в сортире, собирать вещи, платить за комнату. He said, he said. Конечно, в поезде мы будем читать про рак десен и перелом позвоночника, про глаукому и вернисажи, про жизнь королевской семьи и лечебную гимнастику, про жару в каире и холод в минусинске. Ты хочешь выброситься из окна? — спросил я его, отстраняясь, так, что жаркая пленка между нами порвалась, а в расщелину хлынул сигарный смрад и пьяный воздух. Да, когда я увижу первую морщину, первый седой волос, я выброшусь из окна, — он смеялся, смеялся, смеялся. Ааааааааааа! Уууууууууу! Ооооооооооо! Кто бы подумал, русские свиньи, что вы способны на такое. Незаметные, костлявые, словно микробы, вы поймали гулливера, оплели жалкими сетками, паутинками, нитками. Вы трудились, вы ерзали, постукивая медными молоточками, пока я лежал в блаженном беспамятстве, одурманенный сонным зельем. Потом возник теплый свет. Многие вспоминают это чувство, вернувшись из загробного мира, куда они ступили нетвердой ногой. Там ли рем, видел ли ты рема? — тряс меня настойчиво сережа, пока я приходил в себя, избавляясь от жаркого света. Да, я видел его, послушай: он был всадником на кауром горбунке, в руке его сверкала тонкая пика. Кости срослись. Вот так и мы снисходим до старших, пока они плетутся за нами по закоулкам нечистых кварталов, предлагают закурить, приглашают подвезти до дома. Мы уступаем им, чтобы затем покупать пурпурную вату, лыжи для слалома, шейные платки и билеты на концерт. В опере я познакомился с одним. Он был высок, худощав, он угощал меня шампанским и ледяным салатом. В машине мне пришлось его обнять, в ответ он стиснул мое колено. Он ничего не хотел — только лишь безжалостно смотреть на меня; все лампы мира были направлены на то, что я до этой секунды считал своим телом, таким же, как миллионы других рабочих тел. Я много занимался карате в те годы. Сережа, сказал старик, ты волен приходить ко мне, когда захочешь. Мы можем встречаться каждую вторую субботу, каждый третий четверг, я буду приглашать тебя на дачу, любишь ли ты рыбную ловлю? У нас хорошо ходит уклейка. Если кто-нибудь спросит, отвечай: да, мы любим друг друга, и тогда их черные лица покроются коростой умиления. Десять человек жили в каморке, торговали арабским сфинктером. Цыганята, bransg. Любовь спасет нас, она скроет мое расползающееся тело, склизкий рот, гноящиеся глаза, след от ожога на левом предплечье. У многих я видел такой, что он означает — вас пометили в аду? Нет, это чайник, просто горячий чайник. Лучше всего было мчаться по пустынной дороге на мотоцикле. Тогда еще страх не стиснул сердце, в ту пору он лишь подползал украдкой. Однажды после такого полета кровь вырвалась из слабой артерии и мелким фонтаном брызнула в испятнанный комарами потолок. Я точно помню этот алый фейерверк: мне казалось, он поравнялся с верхушками сибирских сосен. Да, я потерял много крови, но и кое-что приобрел. Ветер в диафрагме, легкость хоронзона, карту с маршрутом от башни воздуха к башне земли. Тем временем кабаре окончательно закрылось. Нас почти выставляют вон, и прислуга теребит плащи, сдернутые с раздраженных вешалок. Что же произошло с гниющим стариком, расскажи. Он умолял меня, опутывал и обольщал. Да, говорил он, я знаю — тебе семнадцать лет, ты должен спать с красивым студентом. Нет, отвечал я покорно, мне нравишься только ты, возраст тут не при чем. Для меня значительна нежность, чтобы сладкоголосый спутник мог в ресторане процитировать ницше и прочитать меню по-китайски, чтобы он рассказывал о греции и египте, носил рубашки с монограммами и тугой шелковый халат. Такому человеку можно доверить всё, и ночью, просыпаясь от всплеска грозы, слушать его дыхание, гладить стальную щеку кончиками пальцев, чувствовать хозяйский запах — табак, одеколон, мятное полоскание для зубов, эликсир сатаны. Старику понравился такой ответ, хотя он до конца не верил в мою честность. Почти с каждым случается старость, и я тоже буду знать об этом всё. Кому выпало не постареть? Разве что бедняге рему. Теперь, когда воскресла лихорадка, мы знаем, что следует противопоставить тлению. Каждая ночь — это как удар кинжалом в бархатную штору, за которой кроется дитя гестапо. Enay, дай мне силы поверить в обман, воззвал старик к бафомету, и в ответ донесся приветливый гром. И вот что: мы безоружны перед этим нестойким чувством, мы обойдем его в предисловии, мы не напишем статьи, мы побоимся доверить его рупору или линзе. Мы подарим ему камзол и парик, мы отправим его в спарту или фивы. Так дело не пойдет, — сказал разгневанный старик пару недель спустя, — ты лжешь мне, бесстыдно лжешь, я жду тебя, не смыкая глаз, а ты бродишь неизвестно где, откуда эти странные пятна на шее? Кто смотрит тебе в глаза, с кем ты смеешься, кто разрушает umadea? Я думал: вот мой последний шанс, но осока разрослась и скрыла потерянную жемчужину. Так говорил ревнивый болван, а я думал про принца и нищего. Как они, пожирая друг друга глазами, снимают: первый — парчовое платье, второй — позорные лохмотья. И вот в добротной комнате два тела-близнеца готовы сцепиться в кулак. Саша и коля. Едкий голос старика звенел поодаль, словно спрятанный в толстостенную колбу. Я мог бы воткнуть ему в горло гвоздь, но не сделал и этого. Я лишь примирительно улыбнулся, и его гнев иссяк, как нефть, убежавшая в свою печальную скважину. Он принялся читать мне диккенса вслух — так мы частенько коротали вечера. Однажды мне вскользь почудилось, что он вяжет: некое подобие латунных спиц мелькало в его пальцах, но это оказалось обманом зрения. Он был в моей власти, и меня распаляла мысль о том, что я могу зарезать его, застрелить, плеснуть кислотой в его скверное лицо. Но я превращался в щепку, а щепка не способна на каверзы. Странные совпадения бывают: я, мелкая щепка, столкнулся в потоке с тяжелой позолоченной рыбой, вот этим стариком; и рыбе, привыкшей к блестящим фонтанам, захотелось меня испытать. С каждым днем тайна привлекала меня всё больше. И только потом старик, умирая от чревоугодия, пробормотал: прочитай кодекс гибели, прочитай, кнабе. Вскоре его истлевшую кожу завалили холодным песком. «Сосцы словно гроздь винограда», еще совсем недавно дешево думал он, и вот от всей требухи не осталось и скользкой тени. Я вспоминаю неизвестную мне комнату, полную картин, которую увидел однажды в чужом доме. Я проходил по улице, и некто незримый распахнул окно на первом этаже. Как живут эти люди, думал я, в квартире с такими высокими потолками, люстрой, тянущейся из лепной розетки, оливковыми обоями, портретами в гордых рамах? Я догадался, что в этом доме много бронзовых пепельниц и всюду смеются забытые гостями зонты и перчатки. Нет, говорит роберт, я хорошо знаю этот дом, он ненавистен людям.
