Не менее интересно обрамление основной части монографии. Ей предшествует глава “Фон”, в которой говорится о том, в какой географический, исторический и геополитический контекст польские авторы помещают созданный ими образ московита — москаля — русского, какое место занимает Россия (а ранее — Московия) на так называемой ментальной карте польского интеллектуала. На этой карте Московия появляется сравнительно поздно, в XVII в., но вплоть до эпохи разделов Польши никому не приходило в голову сравнить Россию с западноевропейскими странами. Русские помещались в один ряд с такими народами, как татары, калмыки (отсюда “калмыкоподобные” красотки у Немцевича), турки и “казаки”, то есть та часть украинцев, которая бросила вызов Речи Посполитой, “предала” ее и воевала с ней. Важно подчеркнуть, что поляки проводили резкую разграничительную черту между жителями Московии (которых не считали славянами) и “русскими” (польск. Rusek , множ. число Ruscy ), то есть протобелорусами и протоукраинцами, жившими в границах Речи Посполитой. Подобные представления активно функционировали до начала ХХ в., а затем неоднократно возрождались и актуализировались. Зато современное стереотипное представление о России как о восточной стране еще в начале XIX в. не существовало: с Востоком ассоциировалась прежде всего Турция, а Россию (вместе с татарами и калмыками) помещали на севере, подобно тому, как делали это французские просветители и немецкие, а затем и русские романтики. Весьма содержательна также глава “Композиция”, помещенная после описания основных черт портрета и вышеупомянутых “светотеней”: в ней как историческая преемственность некогда возникшей структуры, так и ее историческая изменчивость представлены в когнитивном освещении. Благодаря этому автору удается, к примеру, объяснить то обстоятельство, что до конца XVIII в. ни один из авторов не питал ненависти к русским: в интонации повествователей безраздельно господствовал снисходительный протекционизм, причиной которого, как считает А. Невяра, было убеждение в том, что рано или поздно москали поймут преимущества европейской, в данном случае польской, цивилизации, а Московия разделит завидную участь Литвы и станет еще одной частью Речи Посполитой. И лишь начало разделов страны открыло великодушным колонизаторам глаза на то, что их самих колонизируют северные варвары, так и не понявшие, какую пользу принесла бы им европеизация по польскому образцу и под польским руководством. Начиная с 1790-х гг. в русских видят только врагов, а врагов ненавидят. Однако инерция старого мышления настолько сильна, что надежда на полонизацию России окончательно исчезает лишь к середине XIX в. Символическим моментом ее “похорон” А. Невяра считает варшавскую речь Александра II (1856), в которой прозвучали слова о “конце мечтаний”. С этого времени москаль считается человеком, окончательно потерянным для Европы. Это подтверждают многочисленные “пустые места” в его портрете — семантические лакуны, обозначающие черты, носителем которых он быть не может. Так, например, русский не может быть свободным, вдохновенным, высоконравственным, одухотворенным, “не от мира сего”, патриотом, внешне красивым, элегантным , хорошо воспитанным, остроумным и даже влюбленным — разве что в польку (с. 156—159). Устойчивость описанной схемы привела в ХХ в. к тому, что наиболее авторитетные польские авторы, в отличие от большинства западных, подчеркивали историческую преемственность советского строя по отношению к самодержавию XVI—XIX вв.: в преступлениях большевиков видели не насилие над Россией и ее культурными ценностями, а еще одно проявление извечного московского варварства. К примеру, многотомная история России, написанная выдающимся польским историком Яном Кухаржевским, носит красноречивое заглавие — “От белого до красного царизма”. В то же время после Второй мировой войны впервые наблюдается существенная трансформация традиционного образа врага: при явно саркастическом отношении к СССР польское общественное мнение впервые начинает видеть различие между советским строем и русскими людьми . Последние всё чаще начинает вызывать сочувствие и симпатию. И это, как справедливо утверждает А. Невяра, скорее не результат официальной пропаганды польско-советской дружбы, а следствие того, что после войны резко изменилась социальная структура страны. Авторами и адресатами текстов о России стали интеллигенты родом из крестьянских, рабочих и мещанских семей, которые шляхетский этос чести и мести, предполагавший чувство превосходства и над “варварами”, и над “рабами”, и над “мужиками”, воспринимали как анахронизм. В то же время все без исключения авторы исследованных документов XVI — начала ХХ в. принадлежали к шляхетскому сословию, некоторые же представляли высшую аристократию — магнатерию.

Не на все возникающие вопросы исследовательница сумела ответить. Например: почему московит впервые появляется в частных документах именно во второй половине XVI в.; а что же было раньше? А ведь ответ предельно прост: до 1569 г. (Люблинская уния) не было польско-московской границы — была граница литовско-московская. А значит, не могло быть и польско-московских войн, да и вообще каких бы то ни было польско-московских контактов — были войны и контакты (в том числе многочисленные династические браки) литовско-московские. Или другая не затронутая в книге проблема — портрет врага-немца. То, что он существовал, — вещь несомненная: ведь даже в речи президента Игнация Мосцицкого 1 сентября 1939 г. прозвучали слова: “Вечный враг напал на наше отечество”. Каким образом и в какой мере он коррелировал с образом врага-русского — к сожалению, неясно. Жаль также, что автор книги обходит молчанием проблему, на которую в свое время обратили внимание Ю.М. Лотман и Б.А. Успенский, — проблему договора и “вручения себя” как двух противоположных механизмов, регулирующих культурное поведение. Польское образованное общество XVI—XIX вв. было насквозь феодальным, а следовательно, отношения его членов и отношения с власть имущими регулировались главным образом при помощи договоров. В Московской Руси же феодализма не было — Т.Н. Грановский, К.Д. Кавелин и С.М. Соловьев были в данном случае абсолютно правы: там господствовало, по сути дела, религиозное “предание себя” разного рода представителям местной или государственной власти. Полякам, не привыкшим к тому, что одна из сторон не берет на себя никаких обязательств по отношению к другой, подобное “предание себя”, видимо, казалось варварством, хотя на самом деле это вполне цивилизованный механизм, неплохо зарекомендовавший себя в резко гетерогенных культурах, особенно в трудные, критические периоды истории.

Книга А. Невяры написана предельно беспристрастно. Автор последовательно избегает каких бы то ни было оценок, ни разу не позволяет себе стать на сторону ни одной из сторон старого “домашнего спора славян”. И совершенно правильно делает. Выводы и оценки — дело читателей. Позволю себе лишь заметить, что, конечно, многое в описанном портрете московита — москаля — русского является односторонним, предвзятым, а вследствие того несправедливым, по вполне понятным и часто оправданным причинам. Но в то же самое время нам самим полезно было бы задуматься над этими причинами и над тем, не отразилась ли в этом образе раба, варвара и “душителя всех пламенных идей” некая доля исторической правды. Чеслав Милош в замечательной книге “Родная Европа”, в главе о России, говорит о том, что поляки знают о русских то, что русские от самих себя предпочитают скрывать, — но и русские прекрасно знают, о каких собственных чертах предпочитают умалчивать поляки… В этом и заключается причина острого психологического конфликта так на самом деле похожих друг на друга народов. Одним из путей к разрешению проблемы могут, на мой взгляд, стать слова того же Милоша, который сожалел о том, что поляки никогда не вели себя так, как чехи, которые, зная ограниченность своих сил и возможностей, никогда не пытались строить из себя великую державу — ни мировую, ни региональную, а потому не пытались никому прививать цивилизованные навыки или спасать мир от варваров и супостатов. Великодушная державность поляков, считал Милош, всегда оборачивалась против них самих и являлась причиной национальных трагедий. И все же, прибавлял он тут же, поляк просто не в состоянии стать чехом и скромно, по совету Вольтера, возделывать свой сад. Виной тому историческая память. Серьезнейшая проблема Польши заключается в том, что она страна не маленькая (как Чехия), но и не большая (как Россия), а средняя , но еще сравнительно недавно она была могущественной империей, подчинившей себе почти весь восток и северо-восток Европы. Почти — за исключением московской “варварии”, которая еще в XVI в. мало кого волновала…