Подобные же сатирические картины сопоставляет Ленин по поводу требования военным командованием восстановления смертной казни на фронте в 1917 году. "Сладенькие, до приторности сладенькие, мелкобуржуазные министры и экс-министры, которые бьют себя в грудь, уверяя, что у них есть душа, что они ее губят, вводя и применяя против масс смертную казнь, что они плачут при этом - улучшенное издание того "педагога" 60-х годов прошлого века, который следовал заветам Пирогова и потом не попросту, не по обычному, не по-старому, а поливая человеколюбивой слезой "законно" и "справедливо" подвергнутого порке обывательского сына" (статья "Бумажные резолюции". Тактика большевизма. М. 1923 г).

Можно найти еще несколько подобных примеров, но в общем их немного и они не характерны. Значительно более частыми кажутся случаи примера конкретизующего, наглядно иллюстрирующего, в котором Ленин умеет схватить и выразить немногими чертами, при всей своей экономии, существенные оценки положения. Так, обращаясь апострофически к О. Бауэру и Адлеру с вопросами и сам давая на них ответы, - прием ему свойственный в полемике, - Ленин, очертив ситуацию в решительный момент гражданской войны, изображает сцепку переговоров рабочих или интеллигенции с Деникиным с приведением воображаемого мнения о них иностранного советника, которое заключает в себе сравнение этих соглашателей с вождями западного социализма. (Том XVII, стр. 21). Ленин вообще нередко пользуется подобными сцепками или воображаемыми речами, вкладываемыми им в уста других: французских рабочих, финских представителей, финляндского правительства, "большинства" и т. д., иногда же сам ставя себя на место того, о ком идет речь. Так, говоря о предпочтении ударных предприятий в материальном отношении, Ленин вводит такой пример: "Если меня будут так предпочитать, что я буду получать восьмушку хлеба, то благодарю покорно за такое предпочтение. Без этого ударность - мечтания, облачко, а мы все-таки материалисты. Если говорить - ударность, тогда дай и хлеба, и одежду, и мясо". ("О профсоюзах и прочих" стр. 14). Думается, что этих примеров достаточно для характеристики Ленинских сравнений в широком смысле этого слова, даже без тех комментариев, которые могут быть здесь даны только в предварительной, поверхностной и общей форме. Сколько-нибудь полный научный анализ осложнен такими теоретическими и материальными трудностями, что всякая попытка произвести его теперь же, при всех тех условиях, о которых сказано в начале статьи, была бы заранее обречена на неудачу. Я предпочитаю не иметь подобных претензий и главную задачу статьи видел в подборе примеров и снабжении их вводными примечаниями, скорее только указывающими путь к их пониманию, чем дающими готовое их истолкование.

Я даже признаю, что прямее к характерной сути ленинской речи привел бы анализ таких примеров, в которых средства воздействия и выражения не так ясны. Такие фразы, как "Кто хочет помочь колеблющемуся, должен начать с того, чтобы перестать колебаться самому," хотя она напоминает известное изречение Горация: "Коли хочешь, чтоб плакал я, нужно, чтобы прежде плакал ты сам," или "Голодный не может отличить республики от монархии; озябший, разутый, измученный солдат, гибнущий за чужие интересы, не в состоянии полюбить республику. А вот, когда последний чернорабочий" и т. д. "Тогда никакие слова... никакие силы... не победят народной революции, а напротив она победит весь мир," - я признаю, что они характернее для речи Ленина. Но их анализ слишком труден и сложен. Предварительно надо сделать более простую работу.

Ораторская речь - включая в нее все виды устного обращения: проповедь, воззвание, инвективу, приказ, лекцию, доклад, диспут и проч. и проч. - наиболее широкая, неопределенная и разнообразная область слова. В отношении к ней труднее всего говорить об "искусстве". И все же, это искусство. Границы между поэтикой и риторикой не ясны. Ораторская речь допускает оттенки всех родов поэзии, в ней могут встречаться и повествование, и описание всякого рода и личное обращение, монолог и даже диалог, а также и восклицания и проч. формы лирической экспрессии. Она может быть построена ритмически и пользоваться фанатическими средствами (гармонией и ассонансом, иногда даже рифмой), она может сопровождаться мимикой, жестом, телодвижением и даже переходить в настоящее действие, или в актерство. Но все эти элементы изменяются в ораторской речи, подчиняясь ее собственным законам, как живописные элементы получают особую роль и значение, служа целям сцены. Основной же нерв ораторства лежит не в них. И вот, в зависимости от той специфической атмосферы в которую их погружает оратор, смотря по тому, какой перспективой их наделяет та или другая манера ораторства, они распределяются всякий раз иначе по своему относительному удельному весу, приобретают больше или меньше колорита и рельефности или меняют самый характер того и другого. Тут следует различать фактуру и манеру. Очевидно, что гравюра уже по своему материалу требует иных средств, чем масляная живопись. Но в этой последней могут быть различные манеры. И в зависимости от них и применяемые средства соответственно и взаимно изменяется. Основной и существеннейшей чертой ленинской речи является ее аналитичность, ее жестокий, почти технический характер. Как истинный марксист, он должен был видеть в господствующей системе понятий продукт буржуазной идеологии, в самом словаре которой "каждое слово подделано в интересах буржуазии" и, следовательно, служат орудием увлечения и эксплоатации. Поэтому он не доверяет словам, прошедшим литературную школу, и в каждом выражении, унаследованном от прошлой политической культуры, подозревает если не врага, то сомнительного перебежчика, которого необходимо всякий раз подвергнуть тщательному допросу и обыску, прежде, чем ему довериться. Больше того, как подлинный материалист в философском смысле этого слова, Ленин требует от себя и от других прежде всего ясного отчета в реальном значении вещей, реальной оценки явлений, как фактов жизненного существования и классовой борьбы, т.-е. прагматически. Содержание всякой истины, лозунга, понятия он проверяет на человеческой потребности и пользе, сводя их оценку к взвешивающему решению, к действию и беспощадно разоблачая их пустоту и бесполезность, если они не приводят к определенному решению и фактической пользе.

Отсюда его чрезвычайное, взыскательное, почти подозрительное отношение к слову вообще, необычайно зоркое во всякой неясности, "путанице", "каше", "подмене понятий". Как будто стремясь к последней правде, к крайнему реализму и прямоте сознания, полной обнаженности вещей, он всем своим существом ненавидит "фразу", неустанно борется с малейшей склонностью "убаюкивать себя словами, декламацией, восклицаниями", "скрываться под сень декламации", "опьянять себя звуками слов", беспощадно разоблачая в словах всякую дымку неопределенности, или "принципиально" отвлеченности. Он ищет слов, которые ясно и определенно передавали бы реальное соотношение вещей, честно и прямо, не затушевывая, не "укрывая" и не сглаживая ничего, слов, обращенных непосредственно к взвешивающему решению воли и только к нему, без апелляции к воображению или к чувству, которое способно только затуманить, взволновать и, следовательно, развлечь и ослабить внимание, рассеять волевое напряжение, притупить остроту решимости, уводя от факта, постановку которого должно вынуждать к решению, как пистолет, наведенный в упор.

Существо и сила ленинской речи и состоит в беспощадном и бесстрашном анализе, разоблачающем последнюю правду, анализе, приводящем к единственному выводу решения. Только с этой точки зрения и можно сколько-нибудь правильно учесть свойства его лексики и значение его словесных и композиционных приемов. Вся конструкция, все деятельные функции его речи направлены этой центральной, доминирующей силой и от нее получают свою действенность, оправдание и истолкование.