Вообще-то складывать печь лучше вдвоем, но я предпочитал обходиться своими силами. Кирпич рядом, землю легко накопать — здешние щелочные почвы почти не промерзают. Воды нужно взять поменьше, а то печь вовек не просохнет. Едва Хромой ушел, я прихватил газету и отправился на кухню.

— Мне бы клею, начальник.— Я спокойно улыбался, словно во мне не бушевал яростный голод.

— Бери,— повар сидел на крыльце, грея на солнышке свое набитое брюхо,— только не очень усердствуй.

— Вот,— я показал газету,— сделаю из этого кулек.

На раздаточной доске стояла миска, заполненная до половины серой просяной мукой. Для меня приготовил. Я пересыпал муку в газету, поплотнее завернул кулек и отправился домой.

Где уж им, сытым, знать, что просяная мука не годится для клея, она недостаточно вязкая и распадается на комочки, едва высохнет. Перво-наперво надо заняться печкой. В лагере мне пришлось как-то целый месяц складывать печи в домах партийцев с одним инженером, специалистом по обогревательным системам. Он тоже был «правым». У него я и научился ладить простейшие печки с помощью одной только лопаты. Его печи замечательно грели и были весьма экономичны. Весь секрет в устройстве дымохода. Меньше чем за два часа — правда, трудясь не за страх, а за совесть и изрядно взопрев — я сложил строго «по науке» простейшую печь.

Не дав себе и минутного отдыха, помчался с тачкой на кухню за углем. Полтачки, не больше. Полную мне и с места не сдвинуть. По дороге прихватил из чьей-то поленницы лучин на растопку.

Осторожно поднес спичку и принялся разжигать печь. Пахнуло пламенем, задымило. Потом дым исчез, дерево весело затрещало, Огонь горел устойчиво, я стал подкладывать уголь. Дым опять вырвался было наружу, но словно по волшебству передумал и устремился в дымоход. Кое-где пламя выбивалось сквозь щели в кладке, но постепенно и оно исчезло.

Теперь пора было подумать и о себе и не потерять при этом бдительности. В конторе, у томящегося от безделья Хромого, я попросил немного мелких гвоздей, картон и ножницы. Видимо, он давал охотно все, кроме еды, а это я у него и не выпрашивал. Так что вскоре у меня было то, что требовалось, и обратно я несся со всех ног. Картонку я разрезал на тонкие полоски. Лентами из газетной бумаги я плотно закрывал щели в окнах, поверх накладывал полоски картона и все это приколачивал к раме гвоздиками.

Помещение приобрело жилой вид, говоря словами бригадира, «сделалось домом».

Вся операция базировалась на строго научной основе. Печурка не дымила и прямо-таки пыхала жаром. Я вымыл дочиста лопату, приладил ее поближе к огню, чтобы металл раскалился, а покуда принялся готовить в своей жестянке тот самый «клей» из просяной муки и воды. Здешние лопаты плоские, как сковородки, и когда я вылил содержимое жестянки на горячий металл, мое «тесто» растеклось ровным слоем. Постепенно пузыри по краям осели, и через минуту первый блин был готов.

Вот наконец и награда за тяжкие мои труды.

Я быстро сжевал блин, приготовил еще, съел... Каждый следующий казался чуть вкуснее. Пока пекся очередной блин, я позатыкал крысиные норы. Да, крысы — это полная неожиданность. В лагере их и в помине не было — ведь едой-то там не разжиться, а уж попадешься, съедят за милую душу.

Глинобитный домишко мало-помалу прогревался. Теплее становилось и у меня в желудке. Я присел к печке, ощущая приятную сонливость. Но сейчас не до сна. Достал сигарету и прикурил от уголька, который упал сквозь решетку колосников. Затянулся. Только бы не упустить и самой малости дыма, втянуть его весь в себя, без остатка. Как приятно это ощущение легкого дурмана!

Потом, непонятно почему, заныло сердце.

Прочь мрачные мысли! Пора привыкнуть к тому, что едва я набью брюхо до отвала, как начинает ныть-свербить сердце. Это похуже всякого голода. Голод легче перенести. Я аккуратно загасил сигарету, спрятал окурок в карман. Чем бы теперь заняться? Сложил инструменты, а остатки проса ссыпал в тряпицу, тщательно завернул и повесил на стену. Подбросил угля в печку, взял старые рукавицы, отряхнул со штанов черное крошево и покинул помещение, именуемое отныне домом.

Все эти дни погода была замечательная. Желтая лессовая пыль на равнине приобрела какой-то лимонный оттенок. Единственными деревьями в округе были белые безлистные тополя, серебряными копьями устремленные к теплому небу. От них тянулись долгие тени. Солнце стояло на западе. Вчера в это время возница запел свою песню. А сегодня... сегодня я подумал о стихах Пабло Неруды.

На сытый желудок у меня часто возникают странные ассоциации. Песня возницы почему-то напомнила мне бесстрашных американских переселенцев, о которых когда-то я читал у Неруды. Песня, орлы, безграничный простор с мягкими увалами гор... Сердце мое наполнялось радостью.

Бодрым шагом направился я к конюшне. Мне вдруг захотелось увидеть лошадей, которых я так люблю. Они всегда будят во мне мысли об отважных покорителях неизведанных земель, о мужественных первопроходцах.

Возле конюшни госхозовские крестьяне сгружали навоз. Среди них — Начальник, Лейтенант, Бухгалтер и Редактор, Отступать поздно.

— Ну что, оборудовал дом? — Бригадир с лопатой в руках возвышался на вершине навозной кучи.

— Да.

— А зачем пожаловал?

— Э... Я...— не скажешь же, что пришел поглядеть на лошадей.— Я... хочу поработать!

— Ну, здорово! — Его рот, обрамленный куцей бородкой, растянулся в ухмылке.— Будешь сбрасывать навоз, им вот поможешь.

Я поискал глазами, кого это он имеет в виду? И увидел женщин.

Мне еще не приходилось работать рядом с женщинами, да и видел я их за четыре года лагеря считанные разы. Смущенно потупившись, я побрел к указанной бригадиром куче навоза.

— Возьми лопату и сгребай навоз вниз, а мы будем просеивать,— крикнула мне одна из крестьянок.— Да не очень надрывайся, смотри какой худющий — чисто обезьяна! И торопиться не надо!

Голос ее был мягкий, сочувствующий — давно не случалось мне слышать ничего подобного. Я был глубоко тронут. Гораздо чаще обращаясь ко мне, орали: «Пошевеливайся! А ну, быстрей!» — или что-нибудь в этом роде. Я почувствовал, что краснею, и не смел поднять глаза. Буду изо всех сил стараться, сказал я себе.

Я спросил у бригадира, где взять лопату.

— А почему явился без лопаты, сукин ты сын?! Небось идешь жрать — палочки не забываешь! Небось палочки для еды всегда при тебе!

Женщины захихикали. Я чертыхнулся — ничего себе смены настроения!

Пока я мучился, не зная, что предпринять, та, что первой заговорила со мной, протянула ключ:

— Сходи, у меня дома за дверью мотыга. Тебе будет удобно.

Покорно, баран бараном, я взял ключ.

— Первый дом в первом ряду. Ты найдешь. Дверь первая от угла.

— Там вывеска: «Ресторан «Америка»! — весело расхохоталась другая.

— Да ты глянь, что на твоей двери написано, ведьма! — Пока они смеялись и обменивались беззлобными шутками, я успел тихонько улизнуть.

Ключ, медный, самодельный, стертый до блеска от долгого употребления, еще хранил тепло ее кармана. Рассматривая, я повертел его в руке и даже благодарно погладил, словно это была ее рука.

У дверей никакой вывески, никакого «Ресторана «Америка», только почерневшая поленница да бельевые веревки. Я вошел. Комната меньше нашей, половину занимает теплая лежанка. Земляной пол чисто подметен, он такой ровный, что кажется залитым цементом, Никакой деревянной мебели. Вместо стола и стульев — глиняные возвышения; из глины и некое подобие кухонной полки возле лежанки: верх застлан старой цветастой занавеской. Чистота безукоризненная. На столе — вымытые до блеска бутылки и жестянки. Лежанка укрыта вытертым ковриком, поверх которого — аккуратная стопка залатанных одеял и кое-какая одежда; есть и детские вещи. Над веселенькой занавеской у лежанки приклеены к стене яркие картинки — кадры из фильма «Анна на шее». На печи — кастрюля с деревянной крышкой.