Шумел на печи чайник, лошади печально всхрапывали за стенкой. Мы молчали. Сделалось как-то душно. Хай Сиси допил свой чай. Грохнул кружкой об столик. Казалось, он выпил не чай, а вино: точно во хмелю покачивал головой, щурил глаза. Потом отер рот ладонью. Из груди его рванулась, словно из долгого плена на волю, печальная песня:

Он хлопнул себя по колену и глубоко вздохнул:

— Да, девушки любят молодых!

Мне стало жаль его. Он ведь мог осесть здесь, завести семью, детишек, получить постоянную работу, а вместо этого отправляется опять бродить по свету. И все из-за меня — я порушил его жизнь. И я склонил голову, словно дожидаясь удара.

Опять воцарилось молчание. Потом он снова глубоко вздохнул, тряхнул руками, словно хотел отогнать все горести, как докучливых комаров. Будто хмель прошел, и он приободрился, взял чайник, долил в кружки воды, слегка поерзал и сказал, наклонившись ко мне:

— Слушай, скажи по правде, что это за книга у тебя? Я иной раз там у нее... ну... под окном случайно видел, как ты все читаешь. В детстве и мне приходилось читать древних учителей!

Смотри-ка, Мимозу это ни разу не заинтересовало. Я обрадовался, теперь можно как-то разрядить обстановку. Похлопав ладонью по «Капиталу», я объяснил, что эту книгу не «древний учитель» сочинил, а Маркс, в ней изложены законы развития общества. Зная эти законы, можно смягчить житейские страдания. Ну, как за весной наступает лето, а потом осень и зима — так и законы, в них сосредоточена необходимость.

— Не-об-хо-ди-мость! — пробормотал он на местном диалекте, он пытался постичь значение этого слова.— Не-об-хо-ди-мость! Понимаю, у нас тоже есть похожее, только мы говорим «воля Аллаха».

— Ну, это не совсем то...— Я попытался объяснить, но он перебил меня:

— То, то самое! — махнул рукой и сказал:— Есть «воля Аллаха» — это необходимость, а есть еще... вот не знаю, как назвать... ну, к примеру, я был служкой в мечети, мог выучиться и стать ахуном, а вместо этого мотаюсь по свету — вроде по своей воле...

Его объяснения смутили меня. Кажется, в марксизме это называется «свобода выбора»? Пока я напряженно размышлял, он продолжал свои рассуждения, словно стремился прогнать тоску, и все больше воодушевлялся, но, пожалуй, теперь уже нес одну околесицу.

— Слушай, женись-ка ты на Мимозе! — вдруг сказал он.

Я оцепенел. Мне и в голову не приходило, что я услышу от него что-нибудь подобное.

— Поверь, она хорошая! «Ресторан «Америка» — все это глупая болтовня! Она, чертовка, сообразительная, берет подарки, но себя соблюдает. Женись на ней, правда! Заживете лучше некуда — и ей хорошо!

— Я... я не думал об этом... пока,— лепетал я.

— Не думал! — Он в сердцах стукнул по столику.— Может, считаешь, она тебя, грамотея, недостойна? Слушай, я однажды подглядел, как она моется... все, доложу тебе, при ней!

Я никогда не знал заранее, что он скажет или что сделает. Говорит вроде грубовато, даже бесстыдно, но в словах-то его неподдельная забота. Он, значит, до нее не дотрагивался...

— Ну что? — спросил он.— Надумал? Ты под завязку набит книжной премудростью, а она может и с иглой управляться, и с котлом, и с мотыгой в поле. Если уж кому из вас будет плохо, так это ей!..

Из овчарни снова донеслось блеянье, и он сказал, что уходит. Допили чай, я пристроил ему на плечо пожитки.

— Дотащишь? — забеспокоился я.

— Еще бы! До гор — рукой подать, один шаг, можно сказать! — Он легко повернулся с тяжеленной поклажей, не попрощался, не пожал мне руку, а только велел задуть лампу, притворить дверь да в ясли сена добавить. Протиснулся в узкий дверной проем и растворился в ветреном снежном сумраке ночи.

Я вышел из конюшни. Мир наполняла чистая белизна порхающих снежинок.

Мимоза все еще трудилась в овчарне. И я отправился «домой» спать.

Ранним утром я пошел к Мимозе. Она только недавно вернулась из овчарни и как раз заканчивала разделку бараньей головы. На полу расставлены были глиняные тазы, клубился густой пар над котлом, остро пахло свежей бараниной. Эршэ сладко спала на лежанке. Усталая, с выбившимися прядями волос, Мимоза хлопотала среди тазов. Когда я вошел, глаза ее радостно блеснули. Она уже наверняка знала о бегстве Хай Сиси, но не подавала виду; меня это слегка рассердило — неужто моя будущая жена начисто лишена милосердия?!

— А знаешь, что сказал мне Хай Сиси на прощание? — с вызовом спросил я.

— Да не слыхала я ваших разговоров! — Она возмущенно принялась шуровать тазами, но минуту спустя, уже с обычной своей веселостью протянула: — Отку-у-да мне знать?..

— Он уговаривал меня... жениться на тебе! — выпалил я. Едва эти слова сорвались с моего языка, мне тотчас стало понятно, как непохожи они на те романтические, исполненные любви и поэзии речи, которые я готовился произнести, собираясь объясниться с Мимозой.

— Ему-то что за забота!—произнесла она резко, с поразившей меня холодностью, хотя, возможно, и напускной. На секунду мне почудилось, что я ошибся,— она не любит меня, не любит...

Меж тем Мимоза вымыла дочиста один из тазов, водрузила его на глиняную полку и потянулась, расправляя затекшую поясницу.

— Другим за нас решать нечего, о себе я и сама подумать могу! — заявил она решительно.

Так, провалилось, значит, мое сватовство. Едва поманила меня жизнь удачей и счастьем, и враз обернулась опять ко мне своей привычной стороной — жестокой, лишенной поэзии. И все-таки, что значит эта неустанная забота Мимозы обо мне? Любит? А может, просто капризничает, развлекается? Я был как в столбняке, тупо стоял, не понимая: уйти мне, что ли, и еще дверью на прощание хлопнуть или остаться и выяснить все до конца?

Но тут с улицы донеслись шаги, какие-то странные, с притопом — я узнал характерную поступь Хромого. Мимоза метнулась, едва не сбив меня с ног, схватила прислоненную к стене жердину и заложила дверь. Потом с той же стремительностью прижалась к моей груди, втянула голову в плечи и застыла с настороженностью ребенка, играющего в жмурки; она ждала, пока Хромой начнет колотить в двери.

— Эй, Мимоза! — раздался хриплый голос кладовщика.— Мимоза!

Она не ответила, но, выждав какое-то время, лениво поинтересовалась:

— Кто там? — подняла на меня глаза и тихонько хмыкнула, смешно наморщив лоб.

— Я, Мимоза, это я!

— Да мы спим,— с расстановкой ответила она. Ее серьезный голос никак не вязался с веселым выражением глаз.— Устала очень, умаялась. Небось работу мне нашли, так подожди, пока высплюсь.

— Какая работа, что ты! В овчарне у третьего столба я припрятал для тебя бараньи потроха. Сходи забери.

Он делал ей подарок, но по тону казалось, что он молит об одолжении.

— Ладно! — Она снова скорчила смешную гримасу.— Отосплюсь, тогда схожу.

Но Хромой все не уходил, топтался на крыльце, чего-то ждал. Мне было не по себе. Мимоза все это время стояла, тесно прижавшись ко мне, перекрикивалась с кладовщиком и крутила пуговицу на моей ватной куртке. Раньше, когда я ежедневно ходил к ней ужинать, я, конечно, тоже рисковал — всякий раз кто-нибудь мог застать меня в этом доме. Но сейчас она так близко... Меня пробирал озноб. Мимоза улыбалась, корчила гримасы, но мне было не до смеха. Казалось, этому не будет конца. Наконец опять донеслась характерная поступь Хромого — он уходил. За дверью воцарилась тишина.

— Ха-ха! — Она подняла ко мне смеющееся лицо.— Дурак дураком, а что придумал! Чуть выжду и схожу, еда — и задарма!

От напряжения я не мог вымолвить ни слова.

— Да ты совсем заледенел, прямо ледышка! — Она распахнула халат, взяла мои руки в свои и положила себе на талию, вынудив меня как бы обнять ее.— Сейчас согреешься!