Он злобно твердил свое «язык без костей», а я терпел и терпел. Раз я попросту не существовал для него, то и мне приходилось делать вид, что он для меня не существует тоже, и не отвечать на его оскорбления. К тому же силой и весом он превосходил меня. Чуть ли не вдвое.

Когда я заканчивал очередную историю, Мимоза обычно продолжала хранить сосредоточенно-внимательный вид, точно пробовала на вкус маслину, и, конечно, не слушала его болтовню. Зато я — пусть медленно, но наливавшийся силой — от его грубости, ревности, презрения ярился до того, что кровь начинала бурлить. В гневе у меня краснело лицо и закипали слезы. Исчезла даже та малость уважения и симпатии, которую я еще продолжал к нему испытывать. И все-таки было в нем что-то влекущее; его бесстрашие, яростная работоспособность, даже грубость и неотесанность подходили для здешней жизни, собственно, только здесь и могли они проявиться сполна и столь ярко. Кто я рядом с ним? Трус, мозгляк, доходяга, похожий на высохшего клопа. И плакал я не только от гнева — от обиды и жалости к самому себе текли у меня из глаз слезы. И я прикидывал размер своего кулака, готовясь при случае воздать ему за оскорбления.

Каждый, кто сколько-нибудь долго существует в простой, естественной среде, волей-неволей приобретает соответствующие ухватки, а я еще и стремился к этому изо всех сил. Мне казалось, что без напористой грубости, без готовности выполнить любую работу, без жесткости здесь пропадешь. Человек, живущий своим трудом, должен быть вроде Хай Сиси. Какая тут, к дьяволу, культура! Работа сама по себе не бывает хорошей или посредственной, вот посредственных людей — сколько угодно! Взять, к примеру, того старика возницу, моего напарника, будь он в сто раз более образован — писатель, скажем, — он и тогда, я уверен, остался бы таким же бездарным и безликим, «дохлой собакой», одним словом. А вот Хай Сиси и в литературе был бы личностью.

Подсознательно я ощущал его своим соперником.

Физически я здорово окреп. Мимоза не уставала повторять: «Главное — хлеб! Хватит «огуречничать»! Овощами пузо набьешь, да сил не наживешь! Только в толстобрюхого борова превратишься...»

Конечно, это был вернейший принцип — хлеба, и досыта. Всякий раз, когда у нее дома я съедал вдоволь лепешек из настоящей пшеничной муки, мой организм буквально наливался жизненной силой. Это не был самообман — тому свидетели и нутро мое, и внешность. У нас не было зеркала, а пользоваться ее зеркалом мне не хотелось, но и просто на ощупь чувствовалось, как округлились мои щеки, как покрывались мышцами руки, ноги, грудь. Я ощущал небывалый приток энергии. За все мои двадцать с лишним лет такого мне еще не приходилось переживать. Окажись я внезапно в дивном саду, полном редкостных цветов и чудесных деревьев, я и то не познал бы ощущений, столь острых в своей новизне. Ведь сад, какой он ни есть замечательный, существует вне меня, а все это происходило во мне, со мной. Сколько приходилось читать о том, что ночью можно услышать, как растет трава, как семя рвется из земли на волю. И вот теперь мне довелось пережить единственный в своем роде опыт: ежедневно я слышал, как множатся в моем организме клетки. Современная медицина пребывает в постоянном поиске путей и средств, как сделать человека здоровым. Жаль, что уважаемые специалисты остаются в неведении относительно уникального эксперимента: три года подопытного морят голодом, а потом позволяют наесться досыта. И без всяких стимуляторов, словно знаменитый мастер превращений Обезьяний царь Сунь Укун, он на глазах становится великаном. А дело все в том, что пища, которую поглощает изголодавшийся организм, мгновенно переваривается, полностью усваивается и превращается в новые клетки. Грубо говоря, сколько съел — столько прибавил, в некотором смысле «безотходное производство».

Климат великой лессовой равнины необыкновенно сухой. Уже через полмесяца с полей испарился весь снег. Именно испарился, а не впитался, растаяв, в почву. Лишь кое-где, в недоступных солнцу канавах и рытвинах, сохранились снежные наметы, зато над грязными деревенскими проулками опять заклубилась пыль. И опять у подножия гор ветер воздвиг величественные пылевые колонны. К востоку, насколько хватало глаз, простирались бесконечные лессовые земли, своим золотистым сиянием пробуждающие весеннее томление. Смерчи сметали с полей и гнали перед собой прозрачные клубы туманных испарений, словно табун диких скакунов, напоминая мне сравнение из «Чжуанцзы»[15]: «Как дикие кони, клубы испарений».

А повозка Хай Сиси, яростно поскрипывая и угрожающе кренясь на ухабах, моталась все быстрее и быстрее по дорогам. Тощие коняги день ото дня выглядели все более изможденными. Но в том-то и состояло мастерство возницы, что и эти загнанные клячи не смели ни на миг замедлить свой бег.

Ход упряжки зависит от возницы.

В паре с Хай Сиси никто не выдерживал больше двух дней. Этот осел каждый день вкалывает с бычьим упорством, а нам, бедным, — одни неприятности!» — ворчали те, кому выпадало работать вместе с ним. Пока возили навоз, его напарниками перебывало по крайней мере десять человек. Первым из нас ездить с ним досталось Лейтенанту. Вернулся в ярости: «У-у, черепашье отродье! Нашел время, мать его растак, трудолюбие свое выставлять! Другие две ездки сделают, ну три, а этот ублюдок — пять! Совсем загонял меня. Все, ищите других дураков, а я завтра в Чжэннаньпу подамся!»

На следующий день я сам вызвался ехать с Хай Сиси.

Лошади стояли прямо посреди большого квадратного двора. Вдоль одной его стороны в ряд выстроились повозки, три другие были заняты ветхими конюшнями, которые еле держались и были подперты жердями. Мы пришли туда пораньше — крестьяне, назначенные сопровождать повозки, расстегнув рваные ватные куртки, грелись на солнышке, дожидались, пока впрягут лошадей. Возницы по очереди выводили своих подопечных из-под навесов, слышались все эти привычные «но-о», «пшел», «тпру»... Невыспавшиеся или просто равнодушно-угрюмые лица, и лошади под стать хозяевам — медленно и неохотно двигались они по двору, несмотря на яростную брань; с превеликим трудом удавалось надеть на них упряжь.

Пожалуй, только лошади да повозка Хай Сиси выглядели чуть лучше прочих. И сам он — самоуверенный, грудь колесом, — ни на кого не глядя, ловко управлялся со своими одрами, разве что слегка щекоча их кончиком кнутовища. Уверенностью и силой он напоминал циркового наездника, который без малейшего напряжения подчиняет лошадь своей воле, и та, не прекословя, выполняет любое его желание — ни разу не щелкнув кнутом, Хай Сиси в момент впряг лошадей в повозку. Но не двинулся со двора, а вскочил на глинобитную ограду и уселся там, следя за остальными тем особым блестящим взглядом сверху вниз, который был мне слишком знаком.

Повозка за повозкой выезжали за ворота, и на каждой, кроме возницы, восседал крестьянин-помощник. Наконец во дворе остались мы с Хай Сиси да три его лошаденки.

Тогда он выпрямился в полный рост и принялся из-под ладони, заслонившись от солнца, обозревать окрестности. Возле ограды женщины ворошили навоз, доносились их смех, перебранка. Хай Сиси ловко соскочил вниз и широким шагом направился к стогу сена.

Немного погодя он появился из-за стога с огромным мешком — на глаз цзиней в пятьдесят, который он пристроил на перекладинах под настилом повозки, стряхнул с рукава сухие травинки, взмахнул кнутом — «пшел, пшел!» — правя упряжку к воротам.

Он не кивнул мне, проезжая мимо. Тогда я вспрыгнул на повозку, вспрыгнул с ходу, перемахнул через ее задний борт — пусть знает, что я не собираюсь ковылять, словно утка, следом за его экипажем.

Конечно, в мешке он приволок корм для своей скотины — картошку, соевые бобы, горох, сорго или еще что-нибудь. Понятно, договорившись с кем надо, да я и не собирался разоблачать его делишки. В лагере мне пришлось всякого навидаться. Был там один, тоже, кстати, возница, так он между осями повозки ухитрился натянуть холстину, на которую и складывал морковку. Торговал он ею без всякого разновеса, на глазок. Он сторговал у меня замечательные часы, но мне и в голову не приходило донести на него — этим нарушался молчаливый торговый договор, да и голодный желудок противился подобному шагу.