— Приходи всегда, как проголодаешься. Тогда, в первый раз, ты прямо на привидение смахивал! — Она опять засмеялась, но потом поджала губы и села на лежанку, собираясь смотреть, как я буду есть.

Деваться некуда. Стыдно, конечно, если она увидит, как жадно я поглощаю пищу. Ей, видно, невдомек, что невежливо наблюдать за трапезой гостя.

— Ну, чего ждешь? — Ее удивляла моя нерешительность.— Поспеши, а то еще заявится кто.

В самом деле, что подумают люди, если обнаружат меня у нее за столом? Но и дома, где за мной наблюдает множество глаз, было бы невозможно вкушать драгоценную лепешку.

Наконец я решился. Лепешка оказалась довольно жесткой, но тесто — белейшее. Она, видно, дважды просеяла муку. Пресное тесто всегда плотное и твердое, поэтому лепешка размером с кулак и весит немало. Я откусывал и жевал, и снова откусывал, изо всех сил стараясь есть так, как подобает воспитанному человеку. Четыре года я не пробовал печева из пшеничной муки, и теперь каждая крошка, казалось, таяла во рту, будто снежинка. А ни с чем не сравнимый аромат пшеницы, впитавшей и летнее солнце, и лессовую степь, и пот жнецов, — первозданный запах хлеба?

Вдруг я заметил на корке отчетливый отпечаток пальца — тончайшие завитки разбегались от центра к краю, как рябь от метнувшейся рыбы по поверхности пруда. Выкатилась слеза и упала на лепешку. Возможно, она видела. Теперь она не смеялась и не наблюдала за мной, а, развалившись на лежанке, обнимала ребенка и вздыхала:

— Эх, что за напасть!

Это ее «эх», в котором скорее слышалась симпатия, чем жалость, словно растворило долго запертые затворы, и слезы потоками хлынули из моих глаз, а ведь я не плакал, даже когда Начальник измывался надо мною. А теперь вот в полной тишине мои слезы текли и текли, и я не мог доесть лепешку, которая все еще была у меня в руке.

Какой удивительный покой царил в этом маленьком доме. Только изредка снежные хлопья шуршали по оконной бумаге; ребенок на лежанке тихонько причмокивал. А в моей душе гремел «Реквием» Верди, бесконечное «Спаси и помилуй» кружилось и кружилось, не утихая:

Женщина, устроившись на лежанке поудобнее, велела дочке:

— Эршэ, скажи дяде: «Не волнуйся. Пока у меня есть еда, и для тебя что-нибудь найдется». — Повтори: «Дядя, не волнуйся. Пока у меня есть еда, и для тебя что-нибудь найдется».

Я слышал, как девочка повернулась ко мне:

— Дядя, не волнуйся. Не волнуйся...

Ей нравилось повторять непонятные слова. Она стояла на краю лежанки и, протягивая ко мне свой крохотный пальчик, твердила:

— Дядя, не волнуйся. Не волнуйся...

— Пока у меня,— подсказала мать,— есть еда...

Девочка, запинаясь, выговорила:

— ...у тебя есть еда, и мне что-нибудь...

Мать со смехом обняла ее и принялась щекотать:

— Ах, негодница! Ты же все перепутала — «у меня, у тебя» — все! Вот шалунья!

И мать с дочкой, хохоча, повалились на лежанку. Их веселье успокоило меня, и я наконец прикончил лепешку и доел соленую морковь.

— Там еще картошка осталась. — Она поднялась и, зачесывая назад выбившиеся пряди волос, оправила кофту, указала на печь, — « Ешь!

Только сейчас я как следует сумел рассмотреть ее.

К моему удивлению, чертами лица она походила на южанку: ясные блестящие глаза, длинные ресницы, прямой точеный нос, пухлый выразительный рот. Большинство пишущих обращает внимание на глаза, но, глядя на нее, я понял, что и рот может приковать взор. Ее губы, красиво и тонко очерченные, моментально реагировали на малейшие движения души: вздрагивали, кривились, трепетали. На щеках румянец. Немного веснушек. Легкие тени под глазами только подчеркивают блеск темных зрачков. Вообще ее лицо привлекало какой-то приятной слаженностью всех черт. По немногим ее словам и поступкам я заключил, что характер у нее поразительно твердый, полный силы, но открытый и живой. Словом, облик вполне соответствовал характеру, и наоборот. Позднее я узнал, что ошибся, приняв ее за южанку: так поразившие меня черты свойственны выходцам из Средней Азии.

Ей было лет 20 — 25, не многим больше, чем мне.

А звали ее Ма Инхуа — Мимоза.

После того как я съел у нее и лепешку и картофель, я решил больше никогда не бывать в ее доме, хотя она и пригласила меня прийти назавтра.

Назавтра я лежал на своей подстилке, читая после завтрака «Капитал» в китайском переводе.

Я твердо решил не ходить, и тем острее хотелось мне пойти!

Снег прекратился, но земля была покрыта толстым снежным покрывалом. В проходах между домами снег перемешался с грязью, а десятки ног утоптали это месиво в плотную корку. Темные тучи все еще плыли в пепельно-сером небе, и казалось, каждую минуту может опять повалить снег. После завтрака заглянул бригадир и снова объявил выходной. Он сказал, что снегопад случился очень вовремя. Летом все буквально выбивались из сил на иссохшей земле, а все потому, что прошлая зима была бесснежной и вешняя влага не напоила почву. Теперь есть надежда на добрый урожай. Лейтенант, конечно, бросился возражать: мол, нам-то какое дело до урожая, ведь при любом изобилии мы не получим больше того, что нам полагается... Бригадир рассердился и ушел, хотя по тому, как он топтался возле моего места, я понял, что его заинтересовала моя книга.

После демобилизации Лейтенант несколько лет возглавлял сектор в каком-то правительственном учреждении. Теперь, когда его освободили из лагеря и сняли ярлык «правого», армейские друзья старались вовсю, чтобы трудоустроить его где-нибудь в пекинских пригородах. Он-то здесь не задержится и может позволить себе говорить что вздумается.

И все-таки странно: бригадир пришел в ярость, но даже не дал указания провести собрание и сурово осудить Лейтенанта. В лагере за такое сажали в карцер.

Меня пронзило внезапное ощущение свободы Я как раз читал пятьдесят первую сноску: «Дикарь и полудикарь употребляют при этом свой язык несколько иначе. Капитан Парри рассказывает о жителях западного берега Баффинова залива: «В этом случае (при обмене продуктами)... они лижут ее, (вещь, предложенную им для обмена) два раза, после чего, по-видимому, считают сделку благополучно заключенной». Мне пришло в голову, что как цивилизованный человек употребляет свой язык иначе, чем дикарь или полудикарь, так и свободные люди используют язык смелее, чем заключенные, — и бояться этого не следует.

Как и вчера, она пришла в полдень. Я узнал ее походку. Плотный снежный наст скрипел под ногами, но шаги были легкие, уверенные.

Она распахнула дверь и окликнула меня;

— Эй, что случилось? Почему ты все бросил на полдороге?

Начальник захихикал. Ему доставляло удовольствие, что я буду работать, пока остальные отдыхают.

Я с демонстративной неохотой отложил книгу, поднялся и последовал за женщиной.

Завернув за угол, она принялась хохотать, задорно подталкивая меня локтем. Так когда-то в детстве мы с сестрой, прогуляв школу и спрятавшись в укромном, только нам известном убежище в саду, ощущали себя тайными заговорщиками. Засмеялся и я. Пока еще робко. Но ко мне уже начинало возвращаться то давнее-давнее ощущение полноты жизни.

Оказалось, что сегодня она и в самом деле позвала меня, чтобы я занялся теплой лежанкой.

Хай Сиси примостился у двери на корточках. Губы поджаты, взгляд злобный. Он уже замесил глину и снял с лежанки верхний слой кирпичей. Я мог приступать.

— Ну, командуй! — велела она. — Говори Сиси, что ему делать. Он силен, как вол. Но сначала оба подкрепитесь картошкой, согрейтесь немного. А потом я пшеничных лепешек напеку.

— Чтобы он мною командовал! — не глядя на меня, Сиси яростно сплюнул и не взял протянутую ему картофелину.

— Раз все готово, начнем! — предложил я. — Как кончим, придется еще развести огонь и ждать, пока лежанка просохнет.

Он продолжал неподвижно сидеть на корточках. Его ленивое презрение только подстегнуло меня, прибавило мне сил.