Меж тем в Элизии священном,
Лавровым лесом осененном,
Под шумом Касталийских вод,
Певцов нечаянный приход
Узнал почтенный Ломоносов,
Херасков, честь и слава россов,
Самолюбивый Фебов сын,
Насмешник, грозный бич пороков,
Замысловатый Сумароков
И, Мельпомены друг, Княжнин.
И ты сидел в толпе избранной,
Стыдливой грацией венчанный,
Певец прелестныя мечты,
Между Психеи* легкокрылой
И бога нежной красоты;
И ты там был, наездник хилой
Строптива девственниц седла,
Трудолюбивый, как пчела,
Отец стихов "Тилемахиды";
И ты, что сотворил обиды
Венере девственной, Барков!
И ты, о мой певец незлобный,
Хемницер, в баснях бесподобный!
Все, словом, коих бог певцов
Венчал бессмертия лучами,
Сидели там олив в тени,
Обнявшись с прежними врагами;
Но спорили еще они
О том, о сем - и не без шума
(И в рае, думаю, у нас
У всякого своя есть дума,
Рассудок свой, и вкус, и глаз).
Садились все за пир богатый,
Как вдруг Майинин сын крылатый,
Ниссланный вышним божеством,
Сказал сидящим за столом:
"Сюда, на берег тихой Леты,
Бредут покойные поэты;
Они в реке сей погрузят
Себя и вместе юных чад.
Здесь опыт будет правосудный:
Стихи и проза безрассудны
Потонут вмиг: так Феб судил!"
Сказал Эрмий - и силой крыл
От ада к небу воспарил.
"Ага! - Фонвизин молвил братьям,
Здесь будет встреча не по платьям,
Но по заслугам и уму".
"Да много ли, - в ответ ему
Кричал, смеяся, Сумароков,
Певцов найдется без пороков?
Поглотит Леты всех струя,
Поглотит всех, иль я не я!"
"Посмотрим, - продолжал вполгласа
Поэт, проклятый от Парнаса,
Егда прийдут..." Но вот они,
Подобно как в осенни дни
Поблеклы листия древесны,
Что буря в долах разнесла**,
Так теням сим не весть числа!
Идут толпой в ущелья тесны,
К реке забвения стихов,
Идут под бременем трудов;
Безгласны, бледны, приступают,
Любезных детищей купают...
И более не зрят в волнах!
Но тут Минос, певцам на страх,
Старик угрюмый и курносый,
Чинит расправу и вопросы:
"Кто ты, вещай?" - "Я тот поэт,
По счастью очень плодовитый
(Был тени маленькой ответ),
Я тот, венками роз увитый
Поэт-философ-педагог,
Который задушил Вергилья,
Окоротил Алкею крылья.
Я здесь! Сего бо хощет бог
И долг священныя природы..."***
- "Кто ж ты, болтун?" - "Я... Верзляков!"
- "Ступай и окунися в воды!"
- "Иду... во мне вся мерзнет кровь...
Душа... всего... душа природы,
Спаси... спаси меня, любовь!
Авось..." - "Нет, нет, болтун несчастный,
Довольно я с тобою выл!"
Сказал ему Эрот прекрасный,
Который тут с Психеей был.
"Ступай!" - Пошел, - и нет педанта.
"Кто ты?" - спросил допросчик тень,
Несущу связку фолианта.
"Увы, я целу ночь и день
Писал, пишу и вечно буду
Писать... все прозой, без еров.
Невинен я. На эту груду
Смотри, здесь тысячи листов,
Священной пылию покрытых,
Печатью мелкою убитых,
И нет ера ни одного.
Да, я!.." - "Скорей купать его!"
Но тут явились лица новы
Из белокаменной Москвы.
Какие странные обновы!
От самых ног до головы
Обшиты платья их листами.
Где прозой детской и стихами
Иной кладбище, мавзолей,
Другой журнал души своей,
Другой Меланию, Зюльмису,
Луну, Веспера, голубков,
Глафиру, Хлою, Милитрису,
Баранов, кошек и котов****
Воспел в стихах своих унылых
На всякий лад для женщин милых
(О, век железный!..). А оне
Не только въяве, но во сне
Поэтов не видали бедных.
Из этих лиц уныло-бледных
Один, причесанный в тупей,
Поэт присяжный, князь вралей,
На суд явил творенья новы.
"Кто ты?" - "Увы, я пастушок,
Вздыхатель, завсегда готовый;
Вот мой венок и посошок,
Вот мой букет цветов тафтяных,
Вот список всех красот упрямых,
Которыми дышал и жил,
Которым я насильно мил.
Вот мой баран, моя Аглая",
Сказал и, тягостно зевая,
Спросонья в Лету поскользнул!
"Уф! я устал, подайте стул,
Позвольте мне, я очень славен.
Бессмертен я, пока забавен".
- "Кто ж ты?" - "Я русский и поэт.
Бегом бегу, лечу за славой,
Мне враг чужой рассудок здравой.
Для русских прав мой толк кривой,
И в том клянусь моей сумой".
- "Да кто же ты?" - "Жан-Жак я Русский,
Расин и Юнг, и Локк я русский,
Три драмы русских сочинил
Для русских; нет уж боле сил
Писать для русских драмы слезны;
Труды мои все бесполезны!
Вина тому - разврат умов".
Сказал - в реку! и был таков!
Тут Сафы русские печальны,
Как бабки наши повивальны,
Несли расплаканных детей.
Одна - прости бог эту даму!
Несла уродливую драму,
Позор для ада и мужей,
У коих сочиняют жены.
"Вот мой Густав, герой влюбленный..."
- "Ага! - судья певице сей,
Названья этого довольно:
Сударыня! мне очень больно,
Что вы, забыв последний стыд,
Убили драмою Густава.
В реку, в реку!" О, жалкий вид!
О, тщетная поэтов слава!
Исчезла Сафо наших дней
С печальной драмою своей;
Потом и две другие дамы,
На дам живые эпиграммы,
Нырнули в глубь туманных вод.
"Кто ты?" - "Я - виноносный гений.
Поэмы три да сотню од,
Где всюду ночь, где всюду тени,
Где роща ржуща ружий ржот*****,
Писал с заказу Глазунова
Всегда на срок... Что вижу я?
Здесь реет между вод ладья,
А там, в разрывах черна крова,
Урания - душа сих сфер
И все титаны ледовиты,
Прозрачной мангией покрыты,
Слезят!" - Иссякнул изувер
От взора пламенной Эгиды.
Один отец "Тилемахиды"
Слова сии умел понять.
На том брегу реки забвенья
Стояли тени в изумленье
От речи сей: "Изволь купать
Себя и всех своих уродов",
Сказал, не слушая доводов,
Угрюмый ада судия.
"Да всех поглотит вас струя!.."
Но вдруг на адский берег дикий
Призрак чудесный и великий
В обширном дедовском возке
Тихонько тянется к реке.
Наместо клячей запряженны,
Там люди в хомуты вложенны
И тянут кое-как, гужом!
За ним, как в осень трутни праздны,
Крылатым в воздухе полком
Летят толпою тени разны
И там и сям. По слову: "Стой!"
Кивнула бледна тень главой
И вышла с кашлем из повозки.
"Кто ты? - спросил ее Минос,
И кто сии?" - на сей вопрос:
"Мы все с Невы поэты росски",
Сказала тень. - "Но кто сии
Несчастны, в клячей превращенны?"
- "Сочлены юные мои,
Любовью к славе вдохновенны,
Они Пожарского поют
И топят старца Гермогена,
Их мысль на небеса вперенна,
Слова ж из Библии берут;
Стихи их хоть немного жестки,
Но истинно варяго-росски".
- "Да кто тысам?" - "Я также член;
Кургановым писать учен;
Известен стал не пустяками,
Терпеньем, потом и трудами;
Аз есмь зело Славенофил",
Сказал и пролог растворил.
