Для определенной части исследователей ура-патриотизм в науке содержит достаточно глубокий смысл. Веруя в неоспоримую и неизменную мудрость власти, верноподданный обретает убежденность в своей всегдашней правоте. Его моральный выбор при этом упрощается до крайности и сводится к точному исполнению начальственных предписаний. Какое бы решение он ни принял, решение это, освященное сверху, освобождает его от любых моральных терзаний. Ведь «там, наверху, лучше знают…»
Вера в «мудрость верхов» толкает наших ученых-провинциалов (в прямом и переносном смысле этого слова) к решениям, подчас более чем спорным. Например, в тех случаях, когда приходится заниматься проблемой «Человек и природа». Свежий лесок, чистую речку, незагаженный песчаный пляж любят все. И в том числе ученые. Но это чувство — домашнее, личное. Оно тотчас же меркнет, едва ура-патриоту приходится выбирать между любовью к природе и «высшими интересами». Хотя в СССР принят закон об охране природы, государственная администрация относится к чистоте воздуха, к сохранению почв, вод и лесов сугубо прагматически. Сиюминутные нужды индустрии, особенно атомной, военной, то и дело приводят к истреблению основных, невосстановимых ценностей страны.
В 1966 году группа ведущих советских ученых сделала попытку приостановить строительство кордового комбината на озере Байкал. В своем открытом письме академики предупредили, что уникальная флора и фауна Байкала будут уничтожены отходами предприятия, что погибнет резервуар чистой питьевой воды, столь необходимый для будущих поколений. Но в ЦК КПСС ученым «разъяснили»[101], что кордовый комбинат на Байкале — предприятие военное, и все протесты враз утихли.
Понятия «военный», «оборонный», «секретный» относятся к тем магическим заклинаниям, которые у любого советского гражданина, какое бы высокое положение он не занимал, вызывают полный паралич воли. «Секретный объект» — это нечто такое, о чем нельзя знать, что нельзя обсуждать. Оспаривать правомерность «секретного объекта» может в наших условиях разве что безумец. В каменистой пустыне на полуострове Мангышлак в Каспийском море создан закрытый город Шевченко. Заводы его пользуются опресненной водой, которую посылают им атомные опреснительные установки. Сотни ученых, живущих и работающих в городе, — химики, физики, биологи, — знают, что установки эти сбрасывают в Каспий концентрат, содержащий 310 граммов соли на литр воды. Сброс концентрата привел к тому, что на десятки километров вокруг города в море нет не только рыбы, но даже донной растительности. Море умерло.
Мой друг, ездивший в Шевченко, пытался говорить с местными учеными о невосполнимом ущербе, который они наносят окружающей природе. Но ученая публика секретного города ответила, что проект, погубивший жизнь в море, они приняли и поддерживают в интересах государства. Нет, они не чувствуют за собой никакой моральной вины. Министр предприятий среднего машиностроения (код атомной индустрии) Славский, побывав в Шевченко, личным распоряжением освободил ученых от действия в районе их города законов об охране природы ~ сроком на пять лет. Не беря на душу греха, химики и биологи смогут еще пять лет отравлять вокруг все живое.
Обсуждать мораль министров — дело безнадежное. «Но политика портит нравы, а это уж наше дело» (Иосиф Бродский). Как успешно чиновник разрушает нравы ученого, я наблюдал также за много тысяч километров от Шевченко в городе Владивостоке. Утро 27 мая 1974 года я провел на заседании объединенного Ученого совета биологических институтов Дальневосточного научного центра (ДВНЦ) Академии наук СССР. На совете в тот день выступал с отчетом заместитель директора Института биологических проблем Севера. Институт расположен за полярным кругом в Магадане, и я надеялся, что магаданец сообщит интересные подробности. Докладчик, однако, оказался на редкость скучным, члены совета откровенно дремали. В прениях, однако, возник инцидент, который я описал в своем дневнике.
Лесовод Розенберг из Владивостока спросил магаданца, почему их институт ничего не делает для улучшения и оздоровления местных почв. Дело в том, что на тысячи километров вокруг Магадана лежит вечная мерзлота. Летом мерзлая почва оттаивает на несколько сантиметров и покрывается мхами и другой столь же скромной растительностью. Но стоит пройти по этому тонкому слою жизни тракторным гусеницам, как образуется почвенная рана. Рана раздвигается, разрастается и сама собой не заживает годами. Развитие горной индустрии в крае, особенно золотопромышленные разработки, превращают магаданскую землю в сплошные, лишенные растительности болота. Спасение, укрепление почвы в крае вечной мерзлоты — важнейшая задача местных ученых, но институт в Магадане не запланировал ни одной такой разработки. Почему? Отвечая Розенбергу, заместитель директора рассказал, что в 1973 г. в Магадан приезжал председатель Совета министров СССР А. Косыгин, который призвал местную администрацию увеличить добычу золота. Если магаданцы увеличат добычу золота на два процента, то Москва выделит Магадану дополнительные средства на капитальное и жилищное строительство. Кроме того, Косыгин обещал магаданским руководителям освободить их от государственного закона об охране природы. Они могут теперь разрушать почву, не беспокоясь о последствиях, лишь бы добыли на два процента золота больше, чем полагается по плану. В связи с этим указанием руководство Института биологических проблем считает, что заниматься сохранением северных почв несвоевременно.
Рассказывал об этом ученый из Магадана безо всяких эмоций, как о деле самом обыденном. Владивостокские биологи, услыхав, что разрушение почв санкционировано сверху, тоже воздержались от прений. Во время перерыва я догнал докладчика на лестничной площадке и спросил, как он сам, лично он, относится к проблеме разрушения почв в полосе вечной мерзлоты?
Это сложный государственный вопрос, — (опять-таки безо всякого выражения в голосе и на лице) ответил мой собеседник. — И если сам товарищ Косыгин решил проблему так, а не иначе, значит с точки зрения государственных интересов…
— А вы сами-то что об этом думаете? Ведь земля-то гибнет…
— Я?.. Я ничего не думаю… Я по образованию — врач…
Не исключено, что ученый из Магадана только имитировал веру в премудрость А. Косыгина. Но можно не сомневаться: магаданские биологи (директор Института биологических проблем Севера член-корреспондент АН СССР В. Л. Контримавичус), призванные своей профессией и своей совестью заботиться о природе Севера, не сказали ни слова в ответ на беззаконное распоряжение А. Косыгина. В конце концов, это самое удобное: сослаться на высшие государственные интересы.
Я заметил, однако, что большинство поклонников государственной мудрости люди пассивные. Если им ничего не угрожает и рядом нет государственного чиновника, они не станут лишний раз распинаться в верности власти. Но управляемая наука не была бы столь совершенной, если бы в недрах ее не нашлось места для искренних, (или, во всяком случае, желающих выглядеть искренними) прямых охранителей режима. Это, прежде всего, администраторы, те 25–30 тысяч партийный деятелей, которые стоят у кормила Академии наук СССР, Академии медицинских наук, ВАСХНИЛ, Академии педагогических наук. В качестве верной гвардии властям служат также ректоры университетов, директора НИИ, парторги институтов, заведующие секторами и кафедрами. Они охранители уже потому, что их должности, зарплата, престиж зависят только от партийных органов. Передающий привод к научному миллиону, они несут службу ревностно и порой даже проявляют инициативу раньше, чем заслышат команду сверху. Для нормального функционирования этой категории никакие принципы не нужны.
Второй эшелон охранителей должен, по логике, состоять из ученых идеологов, тех, которые исследуют и преподают историю партии, исторический и диалектический материализм, историю советского периода, политэкономию социализма, советскую литературу и т. д. Государство наше, по официальной версии, зиждется на научной основе — следовательно, теоретикам этих наук следует, пользуясь аргументами науки, сзывать народ под коммунистические знамена. И действительно, идеологическая армия велика, шумна, многоречива и многокнижна. Но речи и книги ее настолько монотонны и скучны, настолько оторваны от реальной жизни, что никто сегодня уже не обращает на них никакого внимания. Если марксизм где-нибудь еще развивается и кого-нибудь искренне вдохновляет, то только не на территории моего отечества. У нас марксизм — служба для некоторого числа профессоров и доцентов и унылая зубрежка для студентов первого курса. И только.
