Ни о чём не подозревая, я поднялся на 12 этаж, открыл дверь кабинета ключом и увидел: на моем письменном столе сидел огромный ворон. Или ворона. Она сидела на печатной машинке удобно, высокомерно и недобро глядя на меня. Я медленно опустился, не раздеваясь, в ближайшее кресло, посмотрев на ворону спокойно, уважительно, профессионально (я — психотерапевт). Некоторое время мы смотрели друг на друга, потом она взмахнула крыльями, и вдруг закаркала — громко, выразительно, модифицируя каждое "Кар-р-р". Кабинет наполнился неимоверным шумом, треском, кошмаром. Я с опасением покосился на дверь.

Ворона очень старалась, она как — будто чего-то требовала от меня, причем злилась, для выразительности сопровождая своё орание пристукиванием крепким клювом по клавишам машинки, била когтями по металлу, вытягивала шею, злобно направляя клюв к моим глазам и другим уязвимым местам.

— Однако, не припомню, чтобы нас представляли друг другу, — сказал я. Спокойно, больше мужества мадам. К сожалению, я ничего не понимаю.

Ворона замолчала, скосив на меня гневный глаз и с остервенением стала рвать листы бумаги на столе (это был мой отчет, приготовленный шефу).

Раздался стук в дверь. Я кинулся наперерез возможному посетителю и успел. Это была тётя Поля — уборщица. Она с неподдельным любопытством пыталась втиснуться в щель между мной и дверью, чтобы увидеть, что происходит.

— Нет, нет, убирать сегодня не надо. Тётя Поля, нет ли у Вас семечек, или какой-нибудь каши: видите ли, у меня гостья.

Тетя Поля изумленно замерла и таковой и оставалась, пока я закрывал дверь.

Ворона, видимо, несколько освоилась. Она лихо, то короткими перелётами, то крупными шагами обследовала комнату. Особый интерес у неё вызвал телефонный аппарат. Стоя перед ним на одной ноге, она растягивала и быстро отпускала провод. Потом ей это надоело, она, крякнув, вспрыгнула на лежащую сверху трубку (надо заметить, не без ловкости и изящества) и опять сердито взглянула на меня. Вдруг телефон зазвонил, от неожиданности ворона заорала диким криком и рванулась, куда глаза глядят, попав в поле отражения зеркала. В момент прикосновения клюва с холодной поверхностью паника её возросла, она упала всем своим вороньим весом в горшок с фикусом, который был обильно полит накануне тётей Полей, горшок перевернулся, земля рассыпалась по светло-зелёному паласу, и: раздался стук в дверь.

Я ринулся к двери и успел выскочить, встретив тётю Полю. Не глядя мне в глаза, косясь на мой плащ (я так и оставался в плаще), она вынула из-под фартука тарелку с горячей перловой кашей и заговорчески закивала головой: мол, "дело молодое". Однако я и теперь быстро закрыл дверь. И вовремя.

По светлому казённому паласу ярко чернели чёткие вороньи кресты. Сама она сидела на люстре на одной лапе, скосив голову вниз, и одним глазом зорко наблюдая за мной.

Я взял себя в руки. Разделся, вывесил на внешней стороне двери табличку "Не стучать — идёт сеанс гипноза", закрыл дверь на ключ, достал из дипломата свежую газету, расстелил её в темном углу кабинета и на неё поставил пахучую кашку.

Ворона заинтересованно наблюдала за моими действиями и удовлетворенно каркнула, когда увидела еду, но затаилась, с подозрением следя за мной. Не глядя в её сторону, я медленно прошёл к открытой балконной двери, и с деланным скучающим видом стал смотреть на открывающийся ландшафт.

Мой балкон был, в некотором роде, дикий. Он выходил на пустырь, за которым начинался лесок и речка. Даже последних домов микрорайона не было видно. Балкон был открыт ветрам, снегам и стихиям. Сам я редко на него выходил, — неуютно (да я и не курю, значит, не за чем). За моей спиной послышался шорох планирующих крыльев, потом деликатное постукивание когтей по полу, шуршание газеты, позвякивание тарелки, и, наконец, щёлканье клювом. Вся эта возня сопровождалась покрякиванием, покаркиванием, и всякими иными звуками, выражающими благосклонное принятие моего угощения.

Я не оборачивался, чтобы не нарушать идиллию.

Была ещё одна причина, почему я обычно не выходил на балкон: пара голубей свила гнездо и вывела здесь потомство. Вот и сейчас взрослые особи улетели за провиантом, а два молодых пубертата[1] ходили вокруг гнезда, они ещё не умели летать.

В минуты отдыха я любил наблюдать за птицами, было что-то притягивающее и в то же время непознаваемое в их жизни для человека, хотя иногда мне даже казалось, что я понимаю их язык. Вот, например, этим летом работал я в предгорьях Кавказа, нанявшись к местному леснику (решил подработать — на зарплату врача семью не прокормишь). Он мне выделил делянку, и я её расчищал, живя тут же. За две недели одиночества я перестал разговаривать даже с собой, одичал, вставал и ложился с солнцем, словом, стал частью леса, слился с ним. Поутру я обходил делянку, прикидывая, какие кустарники нужно срубить. Однажды после такого обхода взялся я за топор и вижу: вокруг меня вьется разноцветная пичужка, порхает, чирикает, крыльями машет так отчаянно, словно хочет, чтобы я что-то понял: И как только я об этом подумал, так и стало мне ясно, что на одном из кустарников, примеренных мною к срубке, находится её гнездо, и, что мол, обойти его нужно. Что я и сделал. Тогда мне этот диалог казался естественным, но рассказать о нём кому-либо я всё же не рискнул бы. Много забавного припомнилось мне в связи с удивительным народом — птицами.

И только вороны с детства вызывают у меня неприязнь, и даже некоторую тревогу. Сегодняшняя птица — это второй случай в моей жизни, когда ворона приносит мне неприятность. Первый произошел в раннем младенчестве. Ничего в моей памяти, кроме страха, естественно не осталось, но со слов матери, дело было так. Корзину со мной младенцем мать вынесла в сад и отлучилась. Не успела она войти в дом, как услышала вопль и плачь. Выскочив в ужасе из дверей, она увидели огромную ворону, которая, взявшись невесть откуда, накинулась на младенца, клюя его в лицо. Слава Богу, ворона была быстро отогнана, но на лице моём она оставила кровавый след. Сейчас шрама почти не видно:

Раздалось неожиданное громогласное "Кар-рр". Ворона сыто огляделась, злости в её глазах поубавилось. Как ни странно, ела она завтрак довольно деликатно. Мои опасения по поводу казенного ковра оказались напрасными, даже газету, подписанную аккуратными крестами, пожалуй, можно будет в руки взять.

Я посторонился от выхода на балкон, как бы говоря, что, мол, пора и честь знать, мадам. Но ворона не собиралась улетать. Она презрительно посмотрела на меня одним глазом, обвела кабинет — вторым, затем степенно направилась к самому удобному креслу — психотерапевтическому, и взобралась на него.

Я постоял некоторое время молча. Не выгонять же её. Я представил, как гоняюсь за ней по кабинету, бросаю в неё вещами, а она орёт, вещи всё бьют. Кошмар какой-то.

Стоп. Я давно открыл закономерность: чем более необычно событие, тем менее оно случайно. Просто я чего-то недопонимаю. Сел в кресло напротив, как обычно сажусь во время сеанса психотерапии, и стал представлять, что нахожусь в лесу летом: я слит с природой: мир остановился: в ушах шелест травы: голова становится ясной, тело как бы расплывается и не ощущается: лес — это я, мир — это я: вот летит разноцветная пичужка, нет — это ворона, подлетает ближе, открывает клюв и каркает, каркает, каркает: в ушах ничего, кроме её крика, перед глазами — ничего, кроме её клюва, черных хлопающих крыльев: дерево срублено, распилено, в могучих ветвях, лежащих на земле, — большое гнездо из веток, оно как бы сделано на века — внизу дно его утоптано, заботливо выложено тряпочками, ватой, соломой: жалкие трупики воронят: ворона кричит, налетает на человека в отчаянии, панике, ужасе, страхе, безумии: человек отмахивается картузом, вытирает бороду, маленькие знакомые глаза смотрят печально и с огорчением: очень знакомые глаза: человек, опустив голову, бредёт к новому свежепобеленому дому и прибивает дощечку: "ДОМЪ ГОЛОВАТОГО. 1793". А в ушах стрекот, грохот, карканье и ужас…