Не спеша, закрепил «обручальное» кольцо у основания одного из изящных титановых пальчиков оконной решетки. Увы. Кольцо оказалось мало, и до конца не сомкнулось вокруг металла. Ничего, бывает.

Театрально вздохнув, переломил печатку и отправил ее следом – украшать собой тот же прут (ту же распроклятую железяку!), но метром выше, пряменько под поперечиной. Оно пришлось точнехонько впору.

Секунду полюбовался делом рук своих… А потом, раздув сигару, раскаленным кончиком подпалил оба колечка, начав, разумеется, с печатки.

Я стоял и смотрел как над и под кольцом-печаткой, по титану возникло и разлилось узкой полосой свечение, быстро меняющееся от коричнево-красного к темно-красному, и дальше, почти до вишнево-красного, тут же покрываясь корочкой окалины, сквозь трещинки в которой проглядывал рдеющий металл…

Все. Пора… Сейчас мне будет нехорошо.

Разбежался, используя тараном свое тело, налетел левым плечом на титан. Больно! Очень больно. Рука мигом отнялась. Ноги разом ослабли, мелко, противно задрожали. (Больно и бесполезно – то есть глупо.)

Вскочил на подоконник, вдавил спину в стену оконного проема, вогнал ноги в ненавистный металл, как можно выше, прямо под печатку – в горячий металл. (Быстрее! Быстрее!!!) Вниз я специально не смотрел – помнил, что нижнее колечко не замкнулось; не замкнулось, и металл под ним, и так не слишком раскаленный, вот-вот начнет остывать. Надавил до скрежета зубовного. Прут чуть подался, еще чуть, и еще; лопнул под печаткой и пошел немного охотней. Обручальное кольцо сорвалось вдруг со своего места, упало на подоконник, и немедленно титан стал поддаваться туже, туже… прут коснулся следующего за ним, скользнул чуть дальше… Все. Конец.

Можно расслабиться. Отдыхая, посидеть так, не меняя позы, на подоконнике…

В комнате чувствительно попахивало горелой резиной и обугленной краской, едва ощутимо – древесным дымком. На подошве правого ботинка, обугленная резина, вокруг глубокого шрама, запеклась уродливыми рубцами. Но ходить в нем можно было. Пока что. На подоконнике, под колечком, обнаруживался оч-чень заметный след. А, в общем, – все было в порядке.

Благословенный ветерок растворял подозрительные запахи, оставляя после себя одно только благоухание летней ночи. – О-о-о-х, что-то меня потянуло на лирику. И вообще, да: мое левое плечо зверски горело, рука бесполезно обвисла, но ногами шевелить-то я еще, кажется, мог?!

Протиснул голову, плечи, тело до бедер в новехонький пролом в решетке и,.. тут же, не удержав равновесия, неловко вывалился из окна «в благоухание летней ночи»; рухнул вниз – голова на улице, ноги в клетке – и угодил в разбитый под окном цветник, плотно засаженный кустами роз.

Я застонал. И не только от боли.

Странно. На шум никто не появился, моя возня никого не потревожила, а я уже ждал не меньше дюжины злодеев!

Впрочем, какие из них злодеи?

Впрочем, какой из меня Герой?!

Наконец высвободившись, я осмотрелся, и побрел за чем-то к дому напротив. Хотя… за ним росли горы. И Она вошла в этот дом.

Потом. Потом был мимолетный взгляд в окно и… откровение стекла: ОНА, в подвенечном наряде рыдала, разметавшись на неразобранной кровати.

Звезды. И я, спотыкаясь, брел к ним.

Звезды. И я, спотыкаясь, за чем-то брел к ним.

Шагнул на вершину и увидел… Луну. В небе, прямо перед собой. Я сел на гору под полной луной и задумался.

Лунный свет…

Еще не жизнь, но уже и не смерть.

Еще не смерть, но уже и не жизнь, –

Лунный свет.

Двадцать два слога. Сколько лишних?

Поднялся;

И стал, не спеша, спускаться вниз. До рассвета еще было время.

Достаточно времени.

Я возвращался. Под луной.

Я шел, и луна светила мне в спину.

Я возвращался к Женщине, которую Любил.