16 января 1903 г. Ялта.
16 янв.
Бабуля, ты клевещешь, я никогда не лгал тебе насчет здоровья, ничего не скрывал и боюсь даже, что иной раз и преувеличивал. Вот опять пишу отчет. При Маше у меня болел бок, был плеврит небольшой и, по-видимому, сухой; компресс, мушка и проч., стало хорошо. Но 11 января, в день отъезда Маши, я почувствовал себя неважно: боль в правом боку, тошнота, температура 38°. Оказалось, что у меня плеврит, небольшой выпот с правой стороны. Опять мушка, порошки и проч. и проч. Сегодня температура нормальна, но бок побаливает; эксудат еще есть, но, по словам Альтшуллера, уже всасывается, один пустяк остался. Чувствую себя гораздо бодрее и уже охотно сижу за столом. И аппетит есть. Опять-таки повторяю, что от тебя я ничего не скрывал никогда и скрывать не намерен.
Их назвали в Москве "подмаксимами". Между ними есть субъект, в подражание Горькому называющий себя "Скиталец". Как и Горький, он одевается в косоворотку в длинные голенища. Носит сверх того декадентский пояс и золотое пенснэ. Недавно, на каком-то благотворительном вечере, он прочел стихи, призывая бить по головам состоятельных людей. Призыв этот, кажется, не имел реального успеха. Но автор его покорил сердце замоскворецкой купчихи, предложившей ему себя и свой миллион. Меня уверяли, что подмаксимы пользуются большим успехом среди московской купеческой знати, главным образом - купчих.
Это тебе клочок из "Гражданина".
Скажи И. А. Тихомирову, что в "Гражданине" No 4 есть большая статья о пьесе Горького "На дне". Пусть вырежет и наклеит у себя.
Ночью шел дождь, весь снег стаял. Погода, если судить по тому, что я вижу в окна и слышу в печах, неважная.
Нового ничего нет. Собаки и журавли жиреют, Арсений совсем опреподобился, скоро начнет ходить в подряснике. В кабинете пахнет твоими духами.
Ну, обнимаю бабулю мою и целую 1001 раз. Пиши мне каждый день, непременно. У дачи должны быть два достоинства, обязательные: близость воды рыболовной и отсутствие или не близкое присутствие жилых мест. Желательно было бы иметь только 2-3 комнаты, чтобы летом никто не оставался ночевать. И проч. и проч.
Ну, будь здорова, Христос с тобой.
Твой А.
На конверте:
Москва.
Ольге Леонардовне Чеховой.
Неглинный пр., д. Гонецкой.
3971. О. Л. КНИППЕР-ЧЕХОВОЙ
17 января 1903 г. Ялта.
17 янв.
Здравствуй, дусик мой! Знаешь, что я придумал? Знаешь, что я хочу предложить тебе? Ты не рассердишься, не удивишься? Давай вместо дачи в этом году поедем в Швейцарию. Там мы, устроившись, благодушно проживем два месяца, а потом вернемся в Россию. Как ты думаешь? Что скажешь?
Сегодня приехал учитель, привез от тебя подарки. Прежде всего, миллион поцелуев тебе за карточку, кланяюсь в ножки. Угодила, дуся моя, спасибо. Бумажник очень хороший, но его придется, вероятно, спрятать, так как теперешний мой бумажник мне памятен и дорог; его когда-то подарила мне собака. К тому же новый, кажется, неудобен, из него легко потерять деньги и бумаги. За конфекты тоже низко кланяюсь, хотя конфект я не ем; мать очень любит их, стало быть, ей отдам.
Но бедный Вишневский! Пиво, которое он прислал мне, сообразительный учитель сдал в багажный вагон; оно замерзло, бутылки полопались. Надо было бы предупредить учителя. Вообще не везет мне с пивом! А кто прислал мне птицу в шляпе? Ты или Вишневский? Удивительно безвкусное венское изделие. Куплено оно, очевидно, в венском магазине не Клейна, а шмулей, любящих венскую бронзу. В Москве теперь торгуют только шмулевой бронзой. Бррр, забросил на печку, тошно смотреть даже. Но это пустяки, впрочем, а вот пива жаль, даже кричать готов.
Поедешь в Швейцарию? Напиши мне, родная, подумав и все взвесив, и если решишь, что ехать можно и что мы, быть может, поедем, то начни собираться мало-помалу, так чтобы нам в конце мая и выехать, составив предварительно маршрут. Вчера на ночь я читал в "Вестнике Европы" статью Евг. Маркова о Венеции. Марков старинный писака, искренний, понимающий, и меня под его влиянием вдруг потянуло, потянуло! Захотелось в Венецию, где мы побываем, захотелось в Швейцарию, где я еще не был ни разу.
Вот если б учитель мармеладу привез! Или мятных лепешек от Трамбле. Ну, да все равно.
Поедем, родная! Подумай! Если же почему-либо тебе нельзя, тогда отложим до будущего года. Сегодня ветрище дует жестокий. Ну, благословляю тебя и обнимаю мою радость. Отвечай поскорей насчет Швейцарии.
Твой А.
На конверте:
Москва.
Ольге Леонардовне Чеховой.
Неглинный пр., д. Гонецкой.
3972. О. Л. КНИППЕР-ЧЕХОВОЙ
20 января 1903 г. Ялта.
20 янв.
У Татариновой воспаление легкого, дусик мой, и возьму у нее фотографию дома, когда выздоровеет, не раньше. Из твоего бумажника, который ты прислала мне, я устроил маленький склад рукописей и заметок; каждый рассказ имеет свое собственное отделение. Это очень удобно.
Что же ты надумала, что скажешь мне насчет Швейцарии? Мне кажется, что можно устроить очень хорошее путешествие. Мы могли бы побывать по пути в Вене, Берлине и проч. и побывать в театрах. А? Как ты полагаешь?
Савина ставит в свой бенефис мой старинный водевиль "Юбилей". Опять будут говорить, что это новая пьеса, и злорадствовать.
Сегодня солнце, яркий день, но сижу в комнате, ибо Альтшуллер запретил выходить. Температура у меня, кстати сказать, вполне нормальна.
Ты, родная, все пишешь, что совесть тебя мучит, что ты живешь не со мной в Ялте, а в Москве. Ну как же быть, голубчик? Ты рассуди как следует: если бы ты жила со мной в Ялте всю зиму, то жизнь твоя была бы испорчена и я чувствовал бы угрызения совести, что едва ли было бы лучше. Я ведь знал, что женюсь на актрисе, т. е., когда женился, ясно сознавал, что зимами ты будешь жить в Москве. Ни на одну миллионную я не считаю себя обиженным или обойденным, напротив, мне кажется, что все идет хорошо или так, как нужно, и потому, дусик, не смущай меня своими угрызениями. В марте опять заживем и опять не будем чувствовать теперешнего одиночества. Успокойся, родная моя, не волнуйся, а жди и уповай. Уповай и больше ничего.
В Ялте на базаре угорело четыре мальчика. Пришло приложение к "Ниве" рассказы мои с портретом, а под портретом удивительно дрянно сделанная моя подпись.
Теперь я работаю, буду писать тебе, вероятно, не каждый день. Уж ты извини.
Поедем за границу! Поедем!
Твой супруг А.
На конверте:
Москва.
Ольге Леонардовне Чеховой.
Неглинный пр., д. Гонецкой.
3973. M. П. ЧЕХОВОЙ
20 января 1903 г. Ялта.
Милая Маша, как раз в день твоего отъезда мне не повезло: поднялась температура, сильнее заболел бок и проч. Теперь мне гораздо лучше, и сравнить нельзя, но все же должен сидеть безвыходно дома. Мать здорова. Именины мои прошли скучно, никого не было. Зато подарков много: ананасовое варенье, которого я не ем, промокательная бумага на ящике, который никуда поставить нельзя, ручка из горного хрусталя, которою писать нельзя, и конфекты, которых я не ем. Вчера приходил кн. Ливен, Арсений его не принял; пришлось в телефон извиняться. Бунин и Найденов прославляются еще в Одессе, скоро, вероятно, приедут. Журавли кричат от радости, у Тузика морда еще больше покривилась (вероятно, тоже от радости), Каштан спит. Когда увидишь Ивана, то поклонись ему, скажи ему, чтобы написал мне о своем житье-бытье хоть строчку. Сегодня совсем на весну похоже. Ну, будь здорова и покойна, всего тебе хорошего. Напиши мне еще.
Твой А.
20 янв.
На обороте:
Москва.
Марии Павловне Чеховой.
Неглинный пр., д. Гонецкой.
3974. А. Б. БЕРНШТЕЙНУ
23 января 1903 г. Ялта.
23 янв.
Многоуважаемый Александр Борисович, отвечаю Вам тотчас же, получив Ваше письмо. Прошлым летом я жил под Москвой на даче, чувствовал себя хорошо, теперь я в Ялте на зимовке, у меня плеврит и вообще здоровье не такое, каким оно должно быть. Впрочем, становится все лучше. Эту зиму кровохарканья не было.
