Алексею Алексеевичу поклон. Насте и Боре тоже. Спасибо Вам за сестру. Кто знает? Быть может, я когда-нибудь заплачу за гостеприимство... Я об этом мечтаю.
Будьте здоровы и веселы.
Ваш А. Чехов.
Скажите Свободину, коли увидите его, что граф Шабельский его роль. Дайте это обещание раньше, чтоб Давыдов не выхватил эту роль для деревянного Далматова.
554. И. Л. ЛЕОНТЬЕВУ (ЩЕГЛОВУ)
20 декабря 1888 г. Москва.
20 дек.
Хотя я всею душой и всем сердцем ненавижу Ваши театральные дела, но тем не менее, милейший Жан, веленью Вашему послушный, я отправился вчера к Коршу и исполнил Ваше желание. Вот результат моей беседы с Соловцовым: присылайте поскорее "Театралов" (трехактных) и "Комика по натуре". "Театрального воробья" тоже поставят. "Дачному мужу" пойте панихиду. Он не пойдет. Во-первых, Глама уехала; во-вторых, скучно возобновлять старую пьесу, когда под носом лежат новые.
Корш и Соловцов поют из разных опер; трудно понять, но, по всей вероятности, "Театралов" поставят.
Театр - это змея, сосущая Вашу кровь. Пока в Вас беллетрист не победит драматурга, до тех пор я буду есть Вас и предавать Ваши пьесы проклятию. Так и знайте.
Жалею, что не побывал у Вас; мне совестно. Но Вы, голубчик, простите меня. В моих жилах течет ленивая хохлацкая кровь. К тому же в Питере меня терзали на части и гоняли, как почтовую лошадь. Я ездил, ходил, ел и пил без устали.
Две недели, прожитые у Суворина, прошли как единый миг. Суворин в высшей степени искренний и общительный человек. Всё, что говорил он мне, было очень интересно. Опыт у него громадный. Анна Ивановна угощала меня пощечинами, нравоучениями и шартрезом. Из всех женщин, которых я знаю, это единственная, имеющая свой собственный, самостоятельный взгляд на вещи. Она урожденная Орфанова, сестра литератора Мишлы Орфанова, чудеснейшего человека. Вся семья Орфановых прекрасна. Остальная публика у Суворина - теплые люди и не всегда скучные.
Сажусь писать рассказ для "Петербургской газеты".
Будьте здоровы. Пишите мне.
Ваш Antoine.
Отчего Вы так не любите говорить о Соболевом переулке? Я люблю тех, кто там бывает, хотя сам бываю там так же редко, как и Вы. Не надо брезговать жизнью, какова бы она ни была.
555. В. А. ТИХОНОВУ
20 декабря 1888 г. Москва.
20 дек.
Милый Владимир Алексеевич, вчера я был у Корша и узнал, что нужно. Глама-Мещерская в самом деле серьезно больна и в отъезде. У нее что-то вроде костоеды верхней челюсти и невралгия. Если судить по тому, что я слышал, болезнь ее протянется недолго, а операция (она необходима) отнимет немного времени. Соловцов говорил, что как только Глама приедет, то первым делом поставят "Без коромысла и утюга". Пьеса еще будет идти много раз. Не унывайте.
Когда будете жениться на рябой бабе, которая будет Вас бить, и когда на Волге вместе с этою бабой и ее любовником станет одолевать Вас непогода, то Вам будет скучно. Но эта скука ничто в сравнении с тем унынием, в какое я впал, вернувшись из Вашего шумного Питера.
Будьте здоровы. Желаю всего хорошего.
Ваш А. Чехов.
556. Н. А. ЛЕЙКИНУ
22 декабря 1888 г. Москва.
22 дек.
Добрейший Николай Александрович!
Не спешу посылать Вам счеты и деньги, потому что, к великому моему неудовольствию, г. Ступин не дал счета и просил повременить, зайти "апосля". В сочельник пошлю к нему. Если он и тогда попросит повременить, то я плюну и пошлю Вам деньги.
Салаев продал на 60 р. 90, которые я и получил. "Пестрые рассказы" проданы все, до единого экземпляра. Просил Салаев выслать ему еще "Пестрых рассказов".
- Если им теперь не время высылать, - сказал Салаев брату, - то пусть сдадут в наш петербургский склад.
От Васильева получено 12 р. Итого у меня Ваших денег 72 р. 90 коп. К Ступину пошлю завтра 23-го, а не в сочельник.
Ваш "Кум пожарный" застрял у Корша. Ждет бенефицианта.
Морозы у нас трескучие, противные, так что нельзя носа на улицу показать.
Послал Худекову рассказ.
Ну, оставайтесь живы и здоровы, встречайте весело праздник и не забывайте нас грешных. Поклон Прасковье Никифоровне и Феде. Наши Вам кланяются.
Ваш А. Чехов.
557. Н. А. НИКУЛИНОЙ
22 декабря 1888 г. Москва.
22 дек., 8 часов вечера.
Многоуважаемая Надежда Алексеевна! Без вины
виноват перед Вами. Пьеса получена мною только сегодня вечером, и я спешу послать Вам ее. Один экземпляр цензурованный.
В письме ко мне А. С. Суворин убедительно просит г. Горева взять роль Сабинина.
Посылаемые экземпляры - самая последняя редакция. Экземпляр, который я дал Вам раньше, недействителен. В случае, если гг. артисты пожелают сделать какие-либо изменения и выпуски, то автор предоставляет им полную свободу действий. Он просит оставить в неприкосновенности лишь немногие места, указанные им в письме ко мне. Будьте добры уведомить меня, в какие часы дня я могу застать Вас дома.
С почтением имею честь быть А. Чехов.
558. Н. А. ЛЕЙКИНУ
23 декабря 1888 г. Москва.
23 д.
Добрейший Николай Александрович! Посылаю Вам деньги.
Салаев ........ 60 р. 90 к.
Васильев ...... 12 р.
Ступин ....... 21 р.
Итого 93 р. 90 к.
Посылаю сто рублей: некогда и негде разменять. За Вами шесть рублей. Извозчик к Салаеву 40 коп. и пересылка денег, вероятно, копеек 60. Итого рупь. Значит, за Вами семь рублей. Будьте здравы.
Ваш А. Чехов.
Поздравляю с праздником.
559. Л. С. СУВОРИНУ
23 декабря 1888 г. Москва.
23 дек.
Дорогой Алексей Сергеевич, пьесу я получил вчера в 8 часов вечера, но не двумя днями раньше, как Вы обещали и как бы следовало. Никулина спешит, как угорелая, и каждый час промедления портит ей пуд крови. Вчера от нее не было посланного. Плохой признак. Боюсь, что она не выдержала и велела переписывать роли по старому экземпляру.
Вчера я послал ей экземпляры, удержав у себя экземпляр старой редакции: боюсь, чтоб не напутали. Сегодня был у меня ее посланный с приглашением пожаловать в 5 часов. Вчера я написал ей: "Если гг. артисты пожелают сделать какие-нибудь изменения и выпуски, то автор (т. е. Вы) предоставляет им полную свободу действий. Он просит оставить неприкосновенными лишь некоторые места, указанные им в письме ко мне". Я буду спасать одного только Адашева - этого достаточно, чтобы была спасена от опустошения вся пьеса. Раз Адашев будет говорить, Репина поневоле должна будет отвечать ему.
Я прочел снова Вашу пьесу. В ней очень много хорошего и оригинального, чего раньше не было в драматической литературе, и много нехорошего (например язык). Ее достоинства и недостатки - это такой капитал, которым можно было бы поживиться, будь у нас критика. Но этот капитал будет лежать даром, непроизводительно до тех пор, пока не устареет и не выйдет в тираж. Критики нет. Дующий в шаблон Татищев, осел Михневич и равнодушный Буренин вот и вся российская критическая сила. А писать для этой силы не стоит, как не стоит давать нюхать цветы тому, у кого насморк. Бывают минуты, когда я положительно падаю духом. Для кого и для чего я пишу? Для публики? Но я ее не вижу и в нее верю меньше, чем в домового: она необразованна, дурно воспитана, а ее лучшие элементы недобросовестны и неискренни по отношению к нам. Нужен я этой публике или не нужен, понять я не могу. Буренин говорит, что я не нужен и занимаюсь пустяками, Академия дала премию - сам чёрт ничего не поймет. Писать для денег? Но денег у меня никогда нет, и к ним я от непривычки иметь их почти равнодушен. Для денег я работаю вяло. Писать для похвал? Но они меня только раздражают. Литературное общество, студенты, Евреинова, Плещеев, девицы и проч. расхвалили мой "Припадок" вовсю, а описание первого снега заметил один только Григорович. И т. д. и т. д. Будь же у нас критика, тогда бы я знал, что я составляю материал - хороший или дурной, всё равно, - что для людей, посвятивших себя изучению жизни, я так же нужен, как для астронома звезда. И я бы тогда старался работать и знал бы, для чего работаю. А теперь я, Вы, Муравлин и проч. похожи на маньяков, пишущих книги и пьесы для собственного удовольствия. Собственное удовольствие, конечно, хорошая штука; оно чувствуется, пока пишешь, а потом? Но... закрываю клапан. Одним словом, мне обидно за Татьяну Репину и жаль не потому, что она отравилась, а потому, что прожила свой век, страдальчески умерла и была описана совершенно напрасно и без всякой пользы для людей. Исчезла бесследно масса племен, религий, языков, культур - исчезла, потому что не было историков и биологов. Так исчезает на наших глазах масса жизней и произведений искусств, благодаря полному отсутствию критики. Скажут, что критике у нас нечего делать, что все современные произведения ничтожны и плохи. Но это узкий взгляд. Жизнь изучается не по одним только плюсам, но и минусам. Одно убеждение, что восьмидесятые годы не дали ни одного писателя, может послужить материалом для пяти томов.
