Но тогда, до начала холодной войны, он еще действовал. Я к тому времени определился на Колыме как специалист по автоматическим устройствам, которыми янки часто снабжали, поставляемые ими сложные агрегаты, особенно электротехнические. И однажды в качестве наладчика и консультанта, а также чтеца и переводчика инструкций на английском языке, был отправлен на вновь открытые лесоразработки в южной части дальстроевской территории. Доморощенные электрики никак не могли тут разобраться в досадных и ненужных, по их мнению, усложнениях, которыми фирма оснастила небольшую передвижную электростанцию, блок дизеля и генератора. Покричав предварительно противным голосом своей сирены, эта электростанция могла черт-де отчего сама собой остановиться. Поди догадайся, да еще не умея читать приложенную к машине документацию, что это от того, что в резервуар залито масло не той марки, которое потребляет капризная американка.
Тут было недалеко от моря. Пейзаж с пологими сопками и климат местности во многом напоминал мне Галаганных. Недалеко отсюда находился и Магадан. Близость к дальстроевской столице определила одну особенность новых лесоразработок — сюда было прислано довольно много вольнонаемных. Это были освободившиеся с магаданской пересылки недавние зэки. Обычно сюда направляли к самому концу срока тех заключенных, освобождению которых на месте не радовались. Это были главным образом блатные-отказчики и не имеющие никакой рабочей квалификации доходяги, которых передавали Главному управлению лагерей Дальстроя по принципу: "Вот тебе, боже, то, что нам негоже". Следуя этому принципу, новоиспеченных вольняшек отфутболили сюда, поскольку их трудовая категория позволяла использование их только на лёгких работах и работах средней тяжести.
Для вольняшек за зоной лагеря лесорубов был отведен большой новый барак. Но стекла в его окнах были уже выбиты и заткнуты тряпками, внутри царили невообразимый беспорядок и грязь. Несмотря на обилие леса, тут было холодно, а люди валялись на ничем не прикрытых нарах. Для меня эта картина не требовала пояснений. Главный тон здесь задавала уголовная шпана, на свой лад понимавшая только что полученную, весьма, впрочем, куцую свободу. Для нее это была свобода день и ночь резаться в карты, пропивать свое и чужое имущество, всю ночь горланить и драться, не подметать полы и не топить печи, поскольку вопрос о том, кто будет заготавливать для нее дрова решить было трудно. Правда, были тут и "фраера", которые пытались поначалу навести в своем бараке некоторый порядок. Но после того, как блатные украли у них даже казенные одеялишки и матрацы, эти тоже предпочитали теперь лежать после работы на голых нарах, завернувшись во все то же лагерное обмундирование десятого срока. Любопытно, что это были большей частью интеллигенты нетехнических профессий. Этим и по окончании срока в лагере приходилось браться за лопату, пилу или топор потому, что на работу по специальности их нигде не принимали. И не из-за того, что на Колыме не были нужны учителя, бухгалтеры или журналисты. Но как лишенные политического доверия, они теперь не имели права работать по специальности. Бывшие гуманитарии теперь с тоской вспоминали даже лагерь. Там хоть ночью был покой, а от произвола уголовников могли защитить надзиратели. Здесь такой защиты не было, а для местного начальства и блатные, гулявшие тут до недалекого очередного срока и бывшие интеллигенты были только одинаково никудышными работниками, не выполнявшими производственных норм.
Однако, не все вольняшки жили здесь так плохо. Кроме "Индии", барака для работяг третьего сорта, пьяниц и картежников, здесь был еще крепкий и чистый барачек для лесорубов-стахановцев и младшего лесного начальства. Вот тут-то я и встретил, конечно совершенно неожиданно для нас обоих, того самого Отто Юльевича Не-Шмидта, в бригаде которого состоял когда-то на Галаганных. Оказалось, что Пик недавно освободился на том же Галаганных и через Магадан был направлен на эти лесоразработки десятником. Нечего и говорить, что мы оба очень обрадовались этой встрече и не один час провели в разговорах, вспоминая совместное прошлое. Правда, о судьбе большинства людей, которые меня интересовали, Пик мог сказать немногое. Почти все они, как и я, были угнаны куда-то в самом начале войны. Не-Шмидта эта учесть миновала только потому, что сидел он не по пятьдесят восьмой статье и не по одному из литеров, прямо включающих в себя понятие контрреволюционный, как, например, КРД (контр — революционная деятельность), а по не совсем определенной СОЭ (социально опасный элемент). Социальная опасность немца заключалась в его национальной принадлежности. В кастовой лагерной иерархии литерники СОЭ занимали промежуточное положение между браминами — бытовиками и париями-контриками по трижды окаянной Пятьдесят Восьмой. Мы им нередко завидовали и, как оказалось, не зря. Осужденных по СОЭ было даже разрешено оставить в пограничной, приморской зоне, несмотря на всю их опасность.
Конечно же, я спросил Пика, при каких обстоятельствах галаганские зэки избавились от Повесь-Чайника. Как я и предполагал, это было результатом его избыточного прохиндейского усердия. В докладной директора совхоза магаданскому начальству, в которой тот объяснял, почему оказался невыполненным план поставки в магаданский распред сливочного масла, он, в числе прочих причин, указал и на деятельность начальника лагеря. Галаганский начлаг, в целях пресечения пресловутой связи заключённых мужчин и женщин, додумался комплектовать смены на животноводческих фермах либо из одних мужчин, либо из одних женщин. Высокое начальство получение масла к своему столу ставило, видимо, выше принципов лагерной нравственности, и Повесь-Чайника перевели куда-то, где он мог проявлять свое усердие уже без вреда для этого начальства…
— Я знаю куда его перевели… — перебил я Пика. И рассказал ему как удача галаганцев обернулась «архивом-три» для многих дорожников Двести Тринадцатого. В том числе, наверно бы и для меня, не угоди Повесь-Чайник сам в заключение. Не прояви он тогда своего нрава на собственной жене, вряд ли бы я сейчас имел честь беседовать со своим бывшим бригадиром. Но теперь в "архиве-три" Повесь-Чайник сам. Вскоре после его ареста прошел слух, что бывшего начлага уголовники пришили уже на магаданской пересылке. — Тут ты ошибаешься, — усмехнулся Отто, — Повесь-Чайник жив. Я заявил, что этого не может быть. Даже какой-нибудь бригадиришка, тяжелый на руку, после того как он слетает на "общие" или мелкий лагерный стукач после своего выявления, протягивают очень недолго. На производстве их поджидает сорвавшаяся под уклон, груженая вагонетка, неогражденный шурф или тяжёлый камень на краю глубокой траншеи. Да и в самом лагере для таких есть и дровяной колун, и петля-удавка… И добро бы Повесь-Чайник донимал одних только наших, почти всегда безропотных как телята, "врагов народа". Но он столько же, если не больше, насолил и "друзьям народа" — уголовникам! И один из блатных, которого Повесь-Чайник едва не заморозил в холодном карцере давно его зарезал. — Повесь-Чайник жив! — упрямо повторил Пик. — Свой срок он уже отбыл и теперь работает на лесоповале. Здесь, на моем участке.
Трудно человеку расставаться с устоявшимися представлениями. Но я не мог не поверить и Не-Шмидту, никогда не бросавшемуся словами и не хуже меня знавшего нашего бывшего начальника. А он, довольный моей растерянностью и недоумением, рассказал мне историю Повесь-Чайника после его ареста, которую, как оказалось, хорошо знал.
Ворон Ворону глаз не выклюет. Как и следовало ожидать, начальство из Управления дальстроевскими лагерями подыскало для бывшего лагерного прохиндея местечко, теплее и безопаснее не придумаешь. Он был назначен нарядчиком в смешанный лагерь в самом Магадане. Большая часть заключенных в этом лагере — женщины, работающие на местной фабрике лагерного обмундирования, городской прачечной и домработницами в домах дальстроевского начальства. Мужчины тоже есть, но это почти исключительно парикмахеры, закройщики, сапожники и часовщики, обслуживающие все то же начальство. Почти все они — бесконвойники с легкими статьями и малыми сроками. Способных "пришить" кого-нибудь среди них и в помине нет. Повесь-Чайник отлично прокантовался в этом лагере до конца своего куцего срока. Но вот тут-то и начались для него нестоящие жизненные затруднения. Начальство, которое так радело об его безопасности — делалось это не столько из-за прекрасных повесь-чайниковых глаз, сколько по соображениям профессиональной солидарности — не несло более за жизнь бывшего начлага никакой ответственности. Более того, оставлять на показ всему городу, где он мог бы подыскать себе работу сторожа этого дегенерата и пьяницу было, видимо, сочтено неполитичным. Ведь только случайно он лишился фактического права бесконтрольно вершить судьбы подвластных ему людей. Повесь-Чайника, как отслужившую свой срок грязную рукавицу, просто выбросили на свалку. Ни настоящей профессии, ни элементарной грамотности у него не было. Свои бесчисленные приказы на Галаганных о водворении в карцер провинившихся тамошних зэков он писал так: "За убийство заключённым таким-то вольнонаемной курицы… или "За связь с женщинами трубачиста (трубача) КВЧ такого-то… водворить…" И вот теперь он оказался в одном бараке и на равных правах с теми, над кем прежде с таким бессмысленным усердием издевался. Да еще в подчинении у своего бывшего заключенного, которого первым огорошил на Галаганных своим дурацким: "Повесь…" Я живо припомнил эту сцену во всех подробностях и постарался представить себе обоих ее участников в теперешней перестановке ролей. Но это не удавалось, и я спросил у десятника, как работает его бывший начальник, как живет, а главное, почему обитатели здешней "Индии" его не трогают. Отто только махнул рукой. Разве тот, кто всю жизнь погонял и угнетал людей, когда-нибудь умеет работать сам? Норм на лесоповале бывший начлаг не выполняет и наполовину, хотя для вольняшек эти нормы в полтора раза ниже, чем у заключенных. Конечно, при помощи карандаша можно было бы и ему, как большинству других здешних горе-работяг, несколько повысить процент выполнения. Однако, замерщики и бригадиры на лесосеке учитывают работу бывшего ревностного приверженца всяческих талмудов в строгом соответствии с его собственными принципами. Всякая приписка — антигосударственное и противозаконное дело! Многое на работе в лесу зависит и от полученной делянки. Они тоже попадаются бывшему прохиндею не ахти какие. Все больше редколесье да тонкомерье. А не нравится — "можете жаловаться!" Тут не как в Магадане под крылышком у тамошнего начальства. "Закон — тайга, прокурор — медведь"… Вот и зарабатывает бывший начальник какие-то гроши, да и те, если не успеет пропить, у него отнимают блатные. Опустился он хуже последнего доходяги в лагере. Конечно же, его тут постоянно и беспощадно травят, дразнят: "Начальник, повесь на х… чайник!" Места на нарах не дают, хотя его и достаточно, живет под нарами. Он здесь даже не пария. Если уж проводить аналогию с кастовым делением, то Повесь-Чайника следовало бы отнести, скорее, к "неприкасаемым". Впрочем, прикасаются к нему здесь, пожалуй, даже слишком часто — кулаком, ногой или палкой. Но вот не убивают же…
