— Нет, ты серьёзно?

— А ты и в самом деле считаешь, что если полежит немножко, то непременно взорвётся? Или прокиснет?

— Опомнись! А если это Патрик?

— Не знаю. Может, просто кто-то глупо пошутил. И ради какого-то кретина я, как последняя дура, стану бегать по лестнице туда-сюда?

Поскольку и Януш, и Гражинка прекрасно знали о моем отношении к лестнице в подъезде, они не нашли никаких контраргументов.

Спустя какое-то время Гражинка беспокойно заёрзала.

— А вдруг… а вдруг, — жалобно прошептала она, — хоть что-нибудь прояснится.

Я уже собиралась гневно прикрикнуть на девушку, нечему тут, дескать, проясняться, как вдруг в глубине души у меня что-то прошелестело. Таким, знаете, бумажным шелестом. А, чтоб их черти всех побрали! И вспомнились некстати строчки из проклятого письма, мол, я делаю что-нибудь только тогда, когда мне это выгодно, а на других — наплевать. А ведь если честно, это именно из-за меня Гражинка впуталась в проклятое преступление, впуталась лично, а может, и Патрик тоже каким-то боком из-за меня… Если бы она тогда не поехала в Болеславец…

— Чтоб вам всем лопнуть вместе с этим телефонным Идиотом! — не удержалась я, хоть в словах давая исход чувствам. Но с места поднялась.

Януш проявил заботу:

— Если хочешь, я один пойду.

— Ещё чего! Погибать — так вместе! Ну чего вытаращился? От взрыва погибать. Как романтично!

Ясное дело, по лестнице я стала спускаться не из-за романтизма, а из любопытства. Ну а кроме того, лишь я могла достоверно подтвердить, что именно в моей машине принадлежит мне.

Возила же я всегда множество вещей, которые постороннему человеку могли показаться ненужными и мне не принадлежащими. Скажем, запас целлофановых мешочков (на всякий случай), каталоги парижских ресторанов (пригодятся), резиновые сапоги, сетки для ловли янтаря, кучи застарелой корреспонденции и еды для собак. Это все, что мне вспомнилось. А ещё наверняка целая куча того, о чем я не успела вспомнить, спотыкаясь на проклятой лестнице и ступая осторожно, ибо не один раз уже подворачивалась щиколотка. Ворча и проклиная все на свете, я наконец покончила со ступеньками, но облегчения не испытала, потому что знала: скоро придётся карабкаться по ним вверх.

Чужая вещь в моей машине сразу бросилась в глаза, как только мы раскрыли багажник. Это оказался длинный свёрток размером с большой чемодан, аккуратно завёрнутый в плотную бумагу и со всех сторон оклеенный скотчем. Нет, такого совершенно точно в моем автомобиле не было, это явно посторонний элемент.

— Если это бомба, то выглядит прямо-таки ужасающе, — скептически заявила я. — В состоянии смести с лица земли весь город. Послушай, не тюкает?

Наверное, мои слова произвели впечатление. Довольно долго мы все трое прислушивались в напряжённом молчании. Нет, не тюкало, свёрток каменно молчал. Януш попытался его поднять.

— Тяжеловато, но, пожалуй, справлюсь.

Я удержала его, напомнив:

— Этот гипотетический Патрик настоятельно просил не трогать свёрток. Не пытаться распаковать и так далее. Сдаётся мне, это добыча преступников.

Януш оставил свёрток в покое, а Гражинка издала сдавленный звук.

— Ты думаешь… — начал было Януш, но я не дала ему продолжить.

— Думаю. Иногда это со мной происходит.

Вот ведь был разговор о сохранении наследства, и при этом каким-то боком упоминалась я. Мысль неплохая. Патрик стибрил коллекцию дядюшки, на время надо было куда-то пристроить — вот и пристроил. Вряд ли кому-нибудь придёт в голову мысль искать её в моей машине. В мой багажник он мог затолкать коллекцию ещё в Болеславце, я багажник вообще не открывала, ездила с маленьким саквояжем и ноутбуком, держала их на заднем сиденье. Оставляя машину, не включала защитную сигнализацию, чтобы не выла, так что любой мало-мальски разбирающийся в машинах мужик без труда мог забраться в багажник. Моё личное мнение — это коллекция покойного Фялковского. По размеру подходит, если монеты как следует упакованы.

— Ты думаешь, они на тех самых подносиках?

— Надеюсь. Альтернативой было бы вытряхнуть монеты из подносов и побросать небрежно в мешок. Тогда многие из старинных монет наверняка были бы испорчены. Коллекционер так не сделает. У меня бы рука отсохла, не знаю, как у Патрика.

В некоторой задумчивости Януш стоял над раскрытым багажником. Наконец сделал заключение:

— При всем моем глубоком уважении к нумизматам, этот наверняка совсем спятил. Ведь вот же оно, доказательство преступления, перед нами! И одновременно мотив другого. Патрик обвиняется следователем в похищении ценной коллекции, непосредственно связанной с убийством. Если бы похищенное так и не было обнаружено, а он по-прежнему упирался бы и отрицал свою вину, остались бы сомнения, которые суд всегда трактует в пользу подсудимого. Получается, он сам признается, что украл? И отдаёт похищенное в ваши руки?!

— Ох, — простонала Гражинка. — Он на все способен.

— Ну не знаю, — одновременно заявила я, тоже как следует осмыслив происшествие. — Может, таким образом он решил сохранить коллекцию. И не такая уж она ценная, не систематичная, монеты разноплановые во всех отношениях, то в лес, то по дрова… И вместе с тем, насколько мне помнится, там в полном комплекте только польское межвоенное двадцатилетие…

И он не может не знать, что при отсутствии наследника такая ценность перешла бы в собственность государства и стала бы украшением любого музея. Думаю, он верит в нас и надеется, что мы поступим умно…

— Пока же вообще не знаем, что это такое, только предполагаем, — возразил Януш. — Необходимо убедиться, и я забираю все это в квартиру!

Я не стала протестовать. Имея достаточно большой жизненный опыт, я тут же предположила, что вот именно этой ночью у меня уведут машину. Вместе с бесценным свёртком. Разве не так бывает в жизни? Продолжительное время все тихо и спокойно, я бросаю машину где попало и даже не включаю сигнализацию, и вдруг в самый неподходящий момент её крадут. Будь эта машина в своём предыдущем состоянии, уж я как-нибудь пережила бы, но теперь, с бесценным свёртком… Да меня тут же хватит кондрашка!

Итак, мы поднялись в квартиру, и Януш с шумом бросил свёрток на стол. Пришлось ему немного потерпеть, ведь я не сообразила смести со стола весь хлам, которым тот был завален.

Мы с Гражинкой лихорадочно принялись запихивать бумаги под диван, причём листы корректуры то и дело валились на пол из наших трясущихся рук. Но я решила: под диван! Там, по крайней мере, все окажется в одном месте, пусть и не по порядку. И в миллионный раз подумала о том, как же не хватает в моем доме горизонтальных плоскостей.

Стол расчистили, Януш с облегчением грохнул на освободившееся место тяжесть и, уже не испрашивая нашего разрешения, принялся энергично распаковывать свёрток.

Наши предположения оправдались. В коллекции Фялковского я увидела лишь один из подносиков, но этого оказалось достаточно. Вот они все, тесно прижатые друг к другу и заполненные коллекционными монетами, лежали теперь на столе в моей квартире. Уложены были аккуратно, в идеальном порядке. Только, как мне показалось, на некоторых подносиках была несколько нарушена хронология, так что рядом со средневековыми раритетами достойно возлежали польские довоенные монеты. Выходит, все же какой-то непорядок наблюдался. А кроме того, на свёртке отдельно лежал маленький нумизматический кляссер, все отделения его тоже были заполнены старинными монетами. Я восприняла этот кляссерок как привет от подносика, затерявшегося в доме… как его… Баранека.

Глядя на коллекцию, Януш открыл Америку:

— Это она.

— Она, — не стала я спорить. — И что теперь?

Гражинка потрясённо взирала на раскрытый свёрток.

— Все, решила! — вдруг разжала она сомкнутые уста. — Становлюсь алкоголичкой. У тебя не найдётся чего-нибудь подходящего? Домой вернусь на такси.

Я не стала спорить. Как временный выход это, пожалуй, самое разумное.